и были из тех, кто находился на вершине сложного разветвленного клана русских капиталистов. И они еще молоды, полны сил. Только одному из них — Коншину — под шестьдесят, остальные еще не достигли своего пятидесятилетия, а Путилову через несколько дней будет пятьдесят лет.

Отрезанный толстыми гардинами от хмурого дня, кабинет залит ярким светом огромной многоярусной люстры. Глубокие кожаные кресла, казалось, стояли беспорядочно, и каждый сидящий чувствовал себя как бы сам по себе. Сам Путилов сидел в таком положении, что видел всех. Прямо перед ним, положив ногу на ногу, сидел Вышнеградский — моложавый, приторно красивый, по моде одетый — черные полосатые брюки, серый сюртук с черной оторочкой на лацканах, остроносые лаковые туфли с гамашами, тонкие усики, маленькая холеная бородка, рыжеватые волосы на английский пробор. Сколько времени бесполезно тратит он на светскую жизнь, на всякие выставки, вернисажи, премьеры! А делец меж тем первоклассный. И свои деньги растит, и банк ведет хорошо. Путилов знает, как он из-под носа у двух банков перехватил зарубежный кредит на строительство морского флота. Блеск! С ним ухо держи востро, но в деле, ради которого они собрались, он может быть очень полезен — через его банк жилы русского капитала тянутся за границу и обратно…

Чуть позади него, правей, сидит Коншин — выглядывает из глубокого кресла, как медведь из берлоги, — крупный, какой-то косматый, а глазки маленькие, злые. Он один здесь из прошлого века, как и все его суконные фабрики, о которых что ни год поднимается шум, что там невозможно тяжелые условия труда. Он и торгово-промышленный банк ведет по старинке, и это по душе купцам и промышленникам средней руки, им это кажется более надежным. Но свой капитал растит лихо. Сколько ему дает одно шинельное сукно, заказ на которое он получил вовремя… Он копейку даром не отдаст, и если поймет, что революция может отнять у него все, то должен как раненый медведь ринуться в бой…

Коновалов, что сидел левее, наиболее симпатичен Путилову. Веет неизбывной силой от этого неуклюжего белобрысого русака с крупными голубыми глазами. Все у него крупное, вон кулаки положил на подлокотники кресла, как пудовые гири… Сам ведет свою мануфактурную империю, и как ведет! Не полагается, как Коншин, на одну конъюнктуру, остро чует время, заранее угадывает спрос, маневрирует, а если уж навалится на конкурента, у того только кости трещат. Сыну дал образование и теперь действует вместе с ним, но сам работает как вол, не зная усталости. Да ведь и здоров как бык. Революция для него — смерть, и он должен пойти на все, чтобы ее избежать…

Если эти трое сегодня скажут «да», это будет значить очень много — за ними пойдут другие… Ну что ж, можно начинать разговор.

— Можно подумать, что я пригласил вас, подобрав по именам — два Александра и два Алексея… — Путилов улыбнулся, чтобы скрыть волнение, пригладил свою жидкую бородку и сказал серьезно — Но сейчас всем деловым людям пристало, забыв обо всех распрях, срочно объединиться… Разве я позволил бы себе еще три года назад позвать вместе Алексея Владимировича Коншина и Александра Ивановича Коновалова? Вряд ли их интересы когда-нибудь совпадали. А теперь я знаю, надеюсь, по крайней мере, что сегодня, здесь мы все единомышленники. Нас созвало сознание великой и страшной беды, нависшей над Россией. Давайте начнем с того, что мы выскажемся по поводу сегодняшней обстановки. Начну я… — Путилов помолчал немного. — Мы с Коншиным недавно удостоились чести и были званы на совещание к самому Протопопову. Какое впечатление у вас, Алексей Владимирович? — сказал он.

— Маразм, — низким отрывистым голосом ответил Коншин.

— Именно, — кивнул Путилов. — Этот министр от психопатии, видите ли, собрался решить продовольственную проблему. Я бы вообще к нему не пошел, если бы не знал, что продовольственный вопрос сейчас — это не задача накормить людей, а еще одно средство удержать их от бунта. Но там мы увидели суету бездельников и слепцов. Обстановка в отечестве смертельно опасная. Я лично могу сказать вам, что сегодня я уже не хозяин своего здешнего завода. В цехах орудуют банды фабричных. Власти бездействуют, более того, власти против этого уже бессильны — это главное. Мы это должны понять и зафиксировать… Пока я закончил.

Коншин заворочался в кожаной берлоге кресла.

— На моей фабрике в Серпухове такие же банды, и полиция спит, — сказал он хриплым басом.

— Вы, Александр Иванович? — обратился Путилов к Коновалову.

— Да как-то по-разному у меня… — неожиданным для своей могучей фигуры тенорком ответил он и вдруг добавил — А резать это надо на корню!

Вышнеградский снял ногу с колена, сказал чистым, ясным голосом:

— Надо кончать войну, и все встанет на свои места…

— На войну все валит и Протопопов. А мы, Александр Иванович, делать так не можем, война для нас стала благоприятнейшей конъюнктурой, длящейся по сей день, — возразил Путилов, оглядывая всех вопросительным взглядом: разве вы можете возразить? Увидев, что Вышнеградский смотрит на него, удивленно подняв брови, продолжал, обращаясь к нему — Кроме всего, вы предлагаете лекарство долгого действия, а горло нам могут перерезать завтра.

— И все-таки… — наклонился вперед Вышнеградский. — Фиксируя сегодняшнюю опасную обстановку, умолчать о войне мы не можем. Мы живем не на какой-то другой планете, и война сильно влияет на нас. Достаточно сказать о повсеместной нехватке мужской рабочей силы. — Вышнеградский закинул ногу на ногу и поправил складку на брюках.

Некоторое время длилось молчание. Было слышно, как сопит Коншин.

— Зафиксировать войну мы, конечно, можем… сделаем это… — примирительно сказал Путилов. — Но и на войну мы должны смотреть по-своему. Конечно, окончание войны станет для нас новым благом, но дело-то в том, что большевиками нам предложена совсем другая война, они науськивают фабричных на повсеместный бунт против царя, самодержавия и в первую очередь против нас с вами. У меня есть их листовка, в ней прямо написано: заводы и фабрики должны принадлежать рабочим! Вот о чем у нас речь, Александр Иванович… Пожалуйста, господа, кто еще хочет сказать?

Коновалов переложил большие кулаки с подлокотников себе на колени, деликатно откашлялся и заговорил грубоватым тенорком, чуть окая:

— Паралич управления страной — такова