Если бы Мериптаху сказали, что один раз он уже путешествовал сходным способом, он бы, пожалуй, удивился.

Конные разъезды попадались на дороге дважды. В первый раз возле переправы через глубокий канал, рядом с большой лодочной пристанью. Когда вдруг из-за ивовой заросли, захватившей берег, раздался стук копыт, Мериптах вскочил на ноги и стал оглядываться, прикидывая, каким путём лучше и легче будет скрыться. Небамон, оказавшийся в этот миг рядом, вцепился ему в плечо каменными пальцами и заставил сесть на землю.

— Это не погоня, — сказал он. — Сядь в тени.

Выехавшим к пристани мрачноватым всадникам он предъявил некий папирус, вынутый из специального керамического футляра, висевшего на поясе. Что написано в документе, они понять не могли, но вид большой храмовой печати был им знаком. Гиксосы лениво, но внимательно осмотрели процессию. Разумеется, меньше всего их заинтересовали чёрные носильщики, жавшиеся друг к другу под соломенным навесом, присыпанные красноватой пылью здешних дорог.

Старший всадник, человек с рассечённой нижней губой и жёлтыми из-за больной печени глазами, потребовал мзду за проезд. Небамон возмутился, ибо он был не какой-нибудь торговец, а слуга храма, но потом всё же достал из-за пояса несколько дебенов. Всё устроилось. Взбив копытами своих коренастых кобыл столб тёмной пыли, обдав сидящих на земле запахом конского пота и ветра, гиксосы ускакали.

Когда Небамон вошёл под навес, где жались его негры, он увидел, что Мериптах вертит в руках длинный осколок камня и оценивающе его разглядывает.

— Что ты задумал?

Мальчик поднял на него спокойные, но жутковатые глаза:

— Они ищут меня, чтобы отвезти к Апопу.

Полководец Птаха попытался осторожно высвободить из пальцев мальчика колкий осколок. Мериптах только снисходительно улыбнулся, показывая ослепительно белые, совершенно негритянские зубы. Офицер сказал, длинно вздохнув:

— Я спрячу тебя, Мериптах. Апоп никогда не получит тебя.

Пальцы мальчика разжались.

Небамон никогда не останавливался ночевать в пределах какого-либо поселения и внимательно следил за тем, чтобы его люди не заводили разговоров ни с кем из чужих. Впрочем, никто из его воинов и не порывался сделать это, помня строжайший приказ и зная суровость своего командира в наказаниях за ослушание. Основная забота заключалась в том, чтобы не дать случайным попутчикам примешаться к его малой армии. Когда, по воле путаного маршрута, приходилось пересекать белые, раскалённые деревни, он заметно озабочивался, как будто его люди могли подхватить тут какую-нибудь опасную заразу.

Ночевали в местах пустынных, в проветриваемых пальмовых рощах, в заброшенных имениях, всякий раз помещая негритёнка Мериптаха в самую середину ночного лежбища. Даже намаявшись за время утомительного перехода, мальчик подолгу лежал на спине, не поддаваясь сну, слушая блуждающее тявканье шакалов, укромные молитвы ночных стражей, сидящих по краям маленького лагеря с торчащими в небо копьями, и до головной боли всматриваясь в чуть подрагивающий лунный лик.

Однажды на рассвете, проснувшись раньше других, Мериптах отбежал в сторону от становища но нужде. Сидя за кустами сухого кустарника, он почувствовал, что на него смотрят. Из-за акации, что по левую руку. Взгляд как бы холодил и возбуждал в душе сомнение и неудобство.

— Ты кто? — спросил княжеский сын, в основном для того, чтобы подбодрить себя звуком собственного голоса.

Вопрос возбудил лёгкое движение в листве, и наружу показалось смуглое детское лицо с огромными миндалевидными глазами. Очень красивой формы, как будто срисованные со стен гробницы. Немного, правда, гноящимися, что встречается сплошь и рядом у деревенских детей.

— Выйди.

Листва акации немного поволновалась, но засевшего внутри ребёнка не выпустила. Осторожный голос поинтересовался:

— А ты кто?

Мериптах встал и развёл руками, отчего в глазах обитателя акации мелькнул ужас.

— Ты леопард?

Княжеского сына схватил приступ смеха.

— Я леопард? — улыбаясь, спросил Мериптах, оглядывая себя, и тут понял, что улыбается он зря. Чёрная краска, делавшая из него негра, сильно пообтёрлась и лежала на животе и ногах лишь пятнами. — Но у меня же нет хвоста.

Этот аргумент ничуть не подействовал на мальца, появившегося наконец на свету. Он опустился на расцарапанные колени и попросил не убивать его в наказание за нескромность, за то, что он подкрался.

— Как тебя зовут и откуда ты?

Оказалось, что он Мехи, сын крестьянина, и в такую рань выбежал из дома, чтобы проверить, не подошла ли вода к их полю, не пора ли рыть подводной канал. Он каждое утро бегает к реке, и в этом его мелкая служба по дому, ибо он ещё мал и, наверное, не слишком вкусен для такого сильного и важного господина, как леопард.

— И что же, недалеко твоя деревня?

— Совсем, совсем недалеко, пройти надобно всего две дамбы, вот так и вот так, дом их стоит сразу за тамарисками.

— А какой город тут поблизости и кто его хранитель, может быть, Хонсу или Хатхор?

Гноящиеся глаза захлопали, пытаясь одолеть смысл вопроса.

— Город, как называется город?

— А-а... — Мальчик открыл было рот, но тут же рухнул лицом вниз на жёсткую землю, испуганно что-то вереща. Сбивший его с ног Небамон сам поднял его за шею одной рукой и отшвырнул дальше за дерево, отдавая одновременно команду кому-то из своих людей.

— Пойдём, Мериптах.

Только во время полуденного привала, когда вся экспедиция разлеглась вокруг крохотного родника, бившего из-под громадных кореньев поваленного дерева, княжеский сын спросил, что сталось с пугливым мальчиком.

— Он мог рассказать о тебе, — ответил Небамон. — Тебя ищут, и я слежу, чтобы никто не знал, где тебя искать.

— Как зовётся то место, куда ведёшь меня? — спросил Мериптах, хотя давал себе слово, что ни за что не станет задавать этого вопроса.

— Тебе лучше не знать этого.

— Почему?

— Чтобы ты по неосторожности сам не дал знать о себе.

— Я молчаливее мумии.

— Ты разговариваешь по ночам.

— Но кто же меня может слышать?

— Хотя бы и один лишь шакал, и это опасно.

Небамону всё труднее было сохранять замкнутый порядок движения. Река продолжала разливаться, тихим натиском жирных вод сдвигая всё движущееся на возвышенную полоску к краю долины. Люди, ослы, повозки и колесницы, прежде пользовавшиеся двадцатью разными дорогами и тропинками, теперь текли по одному пути в клубах не успеваю щей опадать пыли. Если посмотреть с соколиных высот, дорога пролегала вдоль гряды западных гор, как лента тополиhoго пуха вдоль каменного бордюра на храмовом дворе. Никогда нельзя было сказать, что ждёт тебя за следующим поворотом. Может быть, пара колесниц царской почты с золочёными спицами выскочит из пылевого облака с диким визгом ступиц и возниц, может быть, толпа изъеденных язвами попрошаек, раздирающих пальцами жуткие беззубые рты.