– Значит, они не знают этих языков… – Она сидела в кресле, съежившись, согнувшись. В последние дни она страшно исхудала. Ее мучили горловые кровотечения. Он видел на ее губах запекшуюся кровь. Ему было жаль ее… На свой страх и риск он прекратил допросы, дал ей покой…

Она уже не могла встать. Он сам пришел к ней и спросил, не желает ли она священника, православного или католика. Она сделала слабый жест рукой, означающий: Нет!.. Ведь все равно нельзя было попросить, чтобы привели к ней человека, которого она хотела видеть!.. Вдруг она слабым голосом окликнула Голицына. Он приблизился к постели. Франциска, хмурая, стояла у изголовья.

– Знаете, – проговорила слабым голосом умирающая, – вполне возможно, что я родилась в Черкессии…

Ее косые, темные-темные глаза потускнели.

– Да, – согласился Голицын, – я напишу императрице о вашем признании…

На другой день ее не стало.

* * *

…Но Михал никогда не узнал о ее смерти. Только потом уже догадывался, что ее нет в живых. Но догадываться оставалось недолго!..

Франциска фон Мешеде, Михал Доманский, Ян Чарномский, их камердинеры были отвезены в Ригу в трех каретах. Михал так и не увиделся с Франциской и не узнал от нее о смерти своей подруги. И ни от кого не узнал! Дорога ободрила его и его спутников. Экипажи, везшие их, ехали быстро. Карета, в которой везли Франциску, отставала. Всем сказали, что в Риге их снабдят деньгами для дальнейшего пути и отпустят на свободу. Михал старался не думать ни о прошлом, ни о возможностях дальнейшей своей жизни. Он глубоко дышал, когда его выводили из кареты; ел, сознавая, что есть необходимо… В Риге его заперли в одиночную камеру замковой тюрьмы. Он более никогда не видел своих спутников. Об отпуске на свободу речи уже не велись. Он уже и догадался, что никакой свободы не будет! Он попросил одного из тюремщиков принести какую-нибудь книгу:

– … Хорошо бы Платонову «Апологию Сократа»…

Он испытал настоящую радость, когда ему принесли именно «Апологию Сократа» на греческом языке…

«…Спросите друг у друга, слыхал ли кто из вас когда-нибудь, чтобы я хоть что-то говорил о подобных вещах, и тогда вы узнаете, что настолько же несправедливо и остальное, что обо мне говорят.

Но ничего такого не было…»[87]

Он попросил перья, бумагу, чернила…

[88]

Друзья твердят вокруг – ты низко пал.

Не бьешь врагов, не бьешь крестьян – какой ты пан?

Нам от роду положено гордиться —

От пана пан, от хама хам родится.

Не трушу сердцем и не слаб рукой.

Но сам не свой хожу, ведь я другой.

В костеле слышу я в мерцанье свеч,

Что от меча умрет поднявший меч.

Рабам запрет, а господам закон —

Другого бить за меч в руке, за кол.

Пал на колено, пол целуют ножны.

Боится быть распятым пан вельможный.

Мужик страдай в полях, к земле прибитый.

Коль пан в земле, то значит он убитый.

И даже шляхтич, мелкий, как комарик,

Мой дядя, беспробудно пьяный Марек,

Клинок из ножен дико вырывает,

Как солнце луч из тучи вынимает.

И красный, как бутон цветка тюльпана,

Шипит, слюною брызгая, – Знай пана!

Да кто ж не знает Марека дубину?

В его башке весь суд и весь закон.

И люди превращаются в скотину.

Не для души работают – за корм.

Паны гордятся шрамами от сабель —

Мы рыцари! Не то что вы, волы.

Хотите, чтобы шляхтич вас не грабил?

Тогда сточите зубья у пилы!

Тогда топор снимите с топорища,

И им тешите бревна для домов!

В нас гордый дух, а в вас одна вонища,

Так знайте польских рыцарей – панов!

* * *

Трясусь в телеге, где же ты, Христос?

Навстречу смерти тянется обоз.

И нет тебя, как в той игре ребячьей,

Когда ты вел вперед восставших кукол,

Идущих в наступленье в темный угол,

Где поднял меч ужасный царь казачий.

Последний меч в руках его сверкал,

И гибли куклы от его гордыни.

Погиб мой медвежонок, мой Рафал,

Которого привез отец из Гдыни,

И храбрый ежик, книжник и мудрец,

Иголками сражаясь, пал геройски,

И величаво погребен по-польски,

Под мокрый от рыданий полонез.

И волк из кожи старой кацавейки,

Царем сраженный, замертво лежал.

Последний меч его сразил навеки.

Тогда явился я и меч сломал.

Царя убил, и сжег его в камине,

Всех воскресил, и раны всем зашил,

И снова с ними весело зажил.

Бог мальчик нынче. Здесь его игра.

Наплачется дождем над телесами.

Зашьет ли он мне дырку от ядра?

Иль я останусь гнить под небесами?

Олоферн. Предсмертное

Ю, или Я? Явь, или кривь? Юдифь!

Чем ты прекрасней ассирийских див?

Я будто весь вошел в тебя с войсками.

Как будто мы одну тебя искали.

Юдифь, Юдифь, нет имени желанней.

О! Это Ю, глубокое, как сон.

Как ты меня скрутила в рог бараний!

Сильнее, чем Навуходоносор.

Да что такое? Что со мной случилось?

Красивее в гареме девы есть.

Быть может, ведьма девой обратилась?

И мне готовит праведную месть?

Однако, как слова ее разумны.

Еще никто из женщин молодых

Меня не завоевывал. У них

Одно лишь на уме – любить безумно.

Никто меня речами не пронзал.

Никто к ногам моим не бросил город,

Никто на весь народ свой не восстал,

Признав меня, могучий царский молот,

Я, я, всесильный молот – Олоферн,

Народы закую в оковы счастья.

И будет в каждой, в каждой голове

Моя любовь к Юдифи заключаться.

Еще одну, последнюю страну

Я подарю Навуходоносору.