Трусливо поджимая хвост, белая волчица попятилась и, натолкнувшись задом на рябину, отпрянула, раздраженно рыча… Шум вертолёта с каждою секундой приближался. Кусты, деревья и сугробы, и даже земля под сугробами – всё наполнилось дрожью, словно тоже знало страх перед железной стрекозой; тот страх, который делал сильную волчицу белой безвольной овцой.

– Рвём когти! – закричал Стахей. – Облава!

И зверь охотно кинулся за ним через поляну…

Вертолёт завиднелся вдали, заблестел большими лупоглазыми стеклами, отражая солнечный свет… Железный грохот нарастал, снижаясь, и вдавливал тело волчицы в снега… Скорее, скорее хотелось бежать по следам человека, но страх путал ноги, и только одно колотилось в мозгу: сейчас будет выстрел!., сейчас!.. Она заскулила, оглядываясь. Красный пульсатор-огонёк под железным брюхом вертолёта показался – кровавою добычей в лапах у орла.

10

В грохочущей кабине вертолёта в это время был разговор:

– Что там темнеет на поляне? Посмотри!

Солдат бинокль поднёс к глазам. (Стахей в эту минуту успел укрыться в яме под корягой, а зверь ещё бежал к нему).

– Волк! Запорол сохатого! Белый какой-то волчара! Потравим?

– Горючки мало. Да и стемнеет скоро. Поворачиваем…

Человек и зверь таились в одном логове. Жались боками друг к другу, тряслись; два одинаковых волка – два сильных, смелых, но жалких сейчас, смертельно затравленных когда-то «самым высоким достижением цивилизации» – кошмарною охотой с вертолета.

И волчица помнит, и Матёрый вовек не забудет; они тогда бежали группой – стаей; шум винтов услышали и врассыпную бросились, но где там!.. Вверху открылась дверь, иллюминаторы открылись – и началась потеха в пять автоматических стволов, каждый из которых шутя дырявит рельсу на расстоянии в двести метров…

Давно это было, но ужас такой – как будто случилось минуту назад.

И тогда, вот так же, как сейчас, вертолёт накренился…

* * *

Вертолет накренился; верхушки деревьев поплыли навстречу.

– Командир! Давай ниже! – срывая глотку в грохоте, распоряжался кто-то, азартно оскаливаясь.

– Куда ниже? Грохнемся!

– Кругами, кругами ходи, командир! Попасём их немного на этой поляне! Пускай запомнят!..

Ломая когти и растягивая жилы, напрягаясь «до разрыва аорты», волки неслись к тёмному спасительному пологу тайги. Но вертолётные винты, со свистом нависая, кренясь над землей, отсекали дорогу потравленным.

Позорно отступающим, им приходилось мордой и сосками елозить по грязи, кувыркаться через трупы пристреленных щенков и смертельно раненых матёрых, в бешенстве грызущих землю под собой и из последних сил бросающихся вверх – на грохочущую громаду… В глотки пыль набилась, угар, и тошно, тошно!.. Осенняя трава ничком ложилась на пути, точно пуля – в каждую травинку била без промаха!.. И вырванная выстрелами шерсть летела клочьями, кружась, налипала на сырые ветки деревьев и кустов… Осины трусливо трепетали по округе, растрёпанными скирдами катился густой листопад, волчьей кровью красился, взмывал под облака – и золотым узорным пятаком ложился лист на мёртвые глаза серого собрата, стынущего с нелепо вывернутой лапой и надломленным хвостом… Пороховое эхо сталкивалось лбами в каменных колодцах между скал и, размножаясь, звучало громче и угрозливее истинных стволов, сбивая с толку загнанных зверей: стрелки повсюду чудились, куда ни поверни – навстречу рвется пуля!.. пуля!.. не уйти!..

И стали слабонервные сдаваться: в изнеможенье рушились на спины, задирали над собой трясущиеся лапы и хвосты, и скулили сволочными голосами, и со слезой во взоре, с подобострастным подобьем побитой улыбки – вылавливали где-то в поднебесье рожу человека; в тот миг он был для них и выше, и могущественней бога!

Но следом бегущие крепкие волки мимоходом рассекали глотки слабакам, чтобы человеку не досталось торжество победы. И, распаляясь от запаха крови, волки ещё сильнее рвали когти – вслед за вожаком, только стремились уже не к пологу тёмной тайги, куда невозможно прорваться: на край земли бежали, к отвесному обрыву, где голубела слабая надежда на спасенье – вода в реке, бушующей среди лобастых валунов на перекате.

И добежали волки!..

И ринулись в обрыв!..

Кто от разрыва сердца на лету сдыхал, кто падал на крутые валуны, горохом рассыпая выбитые зубы и с размозжённым черепом скрываясь под водой… И долго ещё после жаркой той потравы там и сям пульсировали на скалистом дне алые тугие родники…

И перекат позднее будет называться – Волчья Кровь.

Спаслись тогда немногие. Волчьей крови вдосталь пролилось, но и человечья потекла. Азартные – может, хмельные? – стрелки впопыхах не подрассчитали высоту: вертолёт за сопкой ворвался в нисходящие потоки, качнулся, сбривая винтами вершины густых сосняков, и с треском опрокинулся в тартарары… Затем раздался приглушенный взрыв; ущелье изрыгнуло яркий столб огня и дыма…

И над тайгой повисла тишина…

И тогда – один раз в жизни! – можно было видеть слезы на глазах у Матёрого волка, единственного, кто уцелел.

Давно это было, но ужас такой – как будто случилось минуту назад.

11

Логово, в котором они поневоле оказались рядом, представляло собою огромную яму, оставшуюся после выворотня – в прошлом году буря поборола столетнюю сосну, стоящую на берегу. Дерево обрушилось в обрыв, сломалось пополам, но «шляпа» из корней и земли осталась над ямой, так что сверху её, эту яму, не видно. Вот здесь они и прятались от вертолёта, пережидали, переживая ужас той облавы, которая была и в жизни молодой волчицы, и в жизни Матёрого, когда он впервые пустился в побег и его, как волка, охранники травили с вертолёта; убивать не хотели, потому что с покойника ни черта не возьмёшь, а за поимку живого зэка можно рассчитывать на лишнюю звёздочку или даже на деньги.

Совместная отсидка в логове ненадолго сдружила человека и зверя. Волчица (пока была сыта) засомневалась даже: человек ли это перед ней? Матёрым зверем пахнет от него, и довольно-таки сильно пахнет. Видать, не случайно и неспроста за ним охотятся на винтокрылых стрекозах. Это волк, однако. Сильный, смелый волк на двух ногах. Так же спит вполглаза, слышит далеко и жадно жрёт сырое мясо с кровью…Так думала волчица, глядя на него.

И Матёрый тоже к ней присматривался. И в какую-то секунду у него мороз по шкуре пробежал. Вблизи увидев умные спокойные глаза волчицы, он поразился; только в самых редких случаях глаза у волков остаются голубыми на всю жизнь; а в основном-то у волчат голубая радужка через два-три месяца становится золотисто-шафрановой или оранжевой. А тут – глаза были даже и не голубые, а такие синие-пресиние, такие лазурные – Стахей смотрел, смотрел в них, не мог насмотреться.

«Да это же Юська моя! – вдруг обожгла его кошмарная догадка. – У неё точно такие же глазёнки были!»

12