Не паникует. Внешне держать себя умеет. И это хорошо.

Человек в кожанке улыбнулся. Вот, черт, умеет читать мысли на расстоянии. Наверное, о чем-нибудь веселом подумал. Я ответил ему улыбкой: «Где наша не пропадала!»

Когда на смерть идут — поют, А перед этим можно плакать.

Прав поэт. Плакать нам уже поздно. Но и петь что-то не хочется…

Валентин потянул штурвал на себя, стараясь хоть немного приподнять нос самолета. Двигатель, тяжелым снарядом на излете, рявкнул и затих.

Сразу стало слышно, как буреломит воздух, обтекая фюзеляж. Черные пики ощетинившегося леса, с лысинами-прогалинами в пятачок, заполнили смотровое стекло пилота.

Потерял заданную скорость, не удержать и высоту. Идти на посадку? Самый удачливый полет венчает приземление. Но куда приземляться? В лес? На эти пики? Явная гибель…

Просмотрели что-то технари перед полетом. Просмотрели. Земля тянет к себе. Не оторвешься, как ни рви штурвал. Все сильнее сила земли. Знают и пилоты, и пассажиры, воочию видят, что ждет их, если не свершится чуда. Паники нет, она только может приблизить конец. И это понятно должно быть каждому.

Ну что же, два раза не умирают. Жизнь не песня, дважды не споешь, хоть тресни, — значит, пой до конца…

* * *

В бою, когда до встречи с вражеской машиной остаются короткие отрезки мгновений, тобой овладевает привычное и много раз проверенное предельное напряжение воли, четко работает мысль. Необыкновенная собранность, способность реакции на всякую неожиданность — решают исход боя.

Валентин Гусаков хотел смотреть на жизнь крупно, с высоты. Это чувство сделало его пилотом, а будучи пилотом, он овладел и этим свойством. Может, первым доказательством тому был его «несхемный» бой с «рамой». Ведь по схеме, прочерченной штабистами, он не мог увернуться от пулеметов «фоккера». А он не только «увернулся», он сбил этого «фоккера».

Бой продолжается. Полет не окончен. Валентин не потерял надежды спасти самолет, а главное — людей. Он что-то приказывает своему помощнику. А что? Человек не знает даже своего сердца. Когда откажет оно и почему? Покалывало? Билось воробьем в силках? Замирало? Ничего этого вроде не было. А вот раз — и готово. Жизнь закончена, какой бы она ни была.

Собственное сердце… А как надо любить мотор, машину в целом, чтобы в критическую минуту понять ее боль и обезвредить. Догадки, как молнии в грозовом небе…

Может, в двигатель не поступает горючее? Стрелка показывает — баки наполнены. Давление масла — нормальное. Горючка? Все, наверное, в ней. Где-нибудь забился провод. Какой-то клочок ваты или пакли от небрежно набитого сальника и — амба. Механическая помпа не осиливает, не может пробить.

С ручной далеко не улетишь, но помочь она может. Ведь иногда стоит подтолкнуть плечом буксующий грузовик — и он, сердечный, глядишь, пошел.

Второй пилот уже давно гоняет вперед-назад рычаг помпы. Взмок парень, но продолжает «доить». Его сменяет Минц, — разве только удар о землю остановит их.

Самолет, планируя, выкруживает спираль за спиралью. Хорошо, когда эта спираль упруго ввертывается в небо, а вот если в землю…

Каждую пику дерева черного осеннего леса можно различить. Колеса шасси чиркнули по хвойным мягким верхушкам. Валентину удалось отвернуть в прогалину. Он толкнул ручку от себя — машина, набирая скорость, ринулись вниз, к земле. Сосны, выскакивая стволом из-за ствола, понеслись навстречу. В последний момент, выиграв в падении скорость, пилот рванул штурвал на себя. Самолет «перепрыгнул» гриву леса и по кривой снова пошел на снижение. Опять шасси зачиркало по хвойным верхам, и тут мотор чихнул словно простуженный. Минц еще ожесточеннее заработал рычагом помпы. Раз-два, раз-два, раз… р-аз…

Я отрываю взгляд от Минца. Лицо беременной женщины искажает судорожная страшная гримаса. Неузнаваемо-прекрасная. Обхватив дрожащими руками живот, она сползла до полу, носки зашнурованных желтых сапожек задирались кверху, вот-вот коснутся моих ног.

Птица-Девица с одной стороны, а Рыжиков с другой, полуобняв женщину, поддерживают.

«Что с ней? — сквозит мысль. — Обморок?» Пытаюсь подняться. Самолет кренится на борт, и я падаю на спину, а беременная оказывается лежащей вдоль прохода. Лицо ее продолжает непроизвольно корчиться, глаза закатываются, белым поражают белки.

«Схватки!» — догадываюсь я. Рыжиков уже сидит на полу, голова женщины у него на коленях. Со спины под мышки ей Виталий просунул руки и не дает, бедной, метаться. Щегол же, сбросив с себя новенький синего штапеля плащ и укрыв им женщину до подбородка, засучивает рукава и что-то там делает, стоя на коленях между откинутых в стороны ног беременной.

«Что он там делает? Что?» Я оглядываю пассажиров, словно жду от них ответа. Глаза двоих влюбленных округлились, как у Птицы-Девицы, они еще крепче вцепились друг в друга руками, судорожно перебирая пальцами. Словно не женщина, а они испытывали родовые муки. Пассажир в очках застыл с открытым ртом, так и не дожевав очередного бутербродика. Человек в кожаной тужурке, улыбаясь, стоит позади Щегла и зачем-то похлопывает его по плечу, будто подбадривает и успокаивает. Толстуха, склонив на плечо голову со сползшей на глаза шляпой, так же безмятежно спит.

— Раз-два, раз-два, раз, раз, еще раз, — продолжает гонять помпу Добрый Вечер, а глазами так и ест Птицу-Девицу, словно кричит ему: ну как там? Да скорее же!

— Нож! — угадываю я по губам крик Щегла. Выхватываю свой складняк, раскрываю лезвие, протягиваю и теперь окончательно понимаю: роды, преждевременные, от страха, должно быть. Человек в тужурке хватает домашнюю сумку беременной, раскрывает ее. В руки Птицы-Девицы летят пеленки, целая простыня… Запаслась, видать, сердешная!

— Раз-два, раз-два, раз, раз, еще раз, — гоняет рычаг помпы взад-вперед Минц Добрый Вечер, с лица его градинами катится пот.

Крик новорожденного, словно для того, чтобы все услышали его, подхватил мотор. Человек в кожаной тужурке принимает из рук Щегла младенца и кутает в простыню, умело, будто всю жизнь занимался этим.

— Мальчик! — говорит Птица-Девица и устало опускается на свое сиденье. Молодая мать уже