ставил: главное – умей воровать; ведь каждый понимал, на какие средства отходящий от хозяина приказчик, получавший грошовое жалованье, заводит свое дело. Такова уж была мораль.

Вообще вопрос о купеческой морали – в высшей степени сложный. Еще в XVII в. заезжие иностранцы подчеркивали склонность «московитов»-купцов к жульничеству, особому умению обмерять, обвешать, обсчитать, всучить гнилой товар. Так ли это было, или нет – сказать трудно, однако не с тех ли времен дошла до нас поговорка «Не обманешь – не продашь», и понятие «казовый (или «хазовый») конец» – верхний конец «штуки» ткани, свертка кожи, который демонстрировали покупателю. Современное общество питается множеством исторических мифологем – представлений о прошлом, позволяющих более комфортно пережить современную ситуацию глобального кризиса. Мифологемы строятся не на знании прошлого, а на желании видеть его таким, каким оно видится. Среди этих мифологем – и представление о русском купечестве с его высокой культурой, меценатством и особом «твердом» купеческом слове, под которое совершались миллионные сделки. Можно даже точно указать, откуда пошла эта формула о купеческом слове.

В «Воспоминаниях» С. Ю. Витте есть следующий пассаж: «Когда я был министром финансов, то мне приходилось совершать государственные и финансовые дела на сотни миллионов рублей прямо на слово, и в течение всего моего пребывания министром (а я был министром около 11 лет) я совершал такие дела – на миллиарды и миллиарды – и в моей практике никогда не было случая, чтобы банкиры отступали от своего слова, точно так же, как и мне никогда не приходилось отступать в чем бы то ни было от моего слова как министра финансов» (39, I, с. 289). Витте утверждал, что «в банкирских делах между серьезными банкирами слово – это все равно что документ», и здесь с ним необходимо согласиться. Действительно, нарушение пусть и словесного соглашения между банками или группами банков стало бы катастрофой для нарушившего слово: он утерял бы общественное доверие со всеми вытекающими последствиями. Еще горшей была бы участь банкира, нарушившего обещание министру финансов: недолго он оставался бы банкиром.

Журналисты (а именно они и формулируют мифологемы и внедряют их в общественное сознание) в силу специфического журналистского подхода к фактам совершили небольшую операцию с вышеприведенным пассажем из Витте: достаточно было слово «банкир» заменить словом «купец» (какая, мол, разница!) и убрать «министра финансов», чтобы мы получили мифологему о «твердом» купеческом слове.

Если такое слово существовало, то откуда бы в русском законодательстве взялись статьи о «бронзовых» или «дутых» векселях (т. е. выданных на заведомо неплатежеспособное лицо) и о «злостном банкротстве». Последнее представляло собой в высшей степени простую операцию. Набрав под векселя денег взаймы и переведя все или почти все состояние на доверенных лиц (жену, зятя, племянника и т. п.), купец объявлял себя банкротом. Для обозначения этой операции был даже «технический термин»: «выворотить шубу». Кредиторы, ничего не получившие или получившие по несколько копеек с рубля долга, разумеется, засаживали такого неисправного должника в «яму», долговую тюрьму. Содержание в ней было ограничено определенным сроком, отличалось мягким режимом (заключенный мог даже время от времени, например, на субботу и воскресенье, ходить домой), а главное – шло на счет самих кредиторов. Так что рано или поздно из «ямы» можно было выйти, а затем пользоваться плодами своей предприимчивости. Именно такая операция и описана А. Н. Островским в знаменитом «Банкруте», пьесе, более известной как «Свои люди – сочтемся!». Имея все это в виду, законодательство к конце XIX в. должно было ужесточить репрессии против злостного банкротства, каравшегося уже лишением всех прав состояния и ссылкой на поселение в Сибирь. Законодатель всегда идет за фактом преступления: умножившееся число определенных преступлений вызывает к жизни соответствующую статью закона. Надо полагать, что злостное банкротство не было редкостью, коль скоро появился новый закон.

Правда, злостный банкрот подвергался опасности и с другой стороны. Островского упрекали, что он в своих пьесах слишком сгустил черные краски; очевидно, это относилось и к «Банкруту». Предприниматель Н. А. Варенцов, прекрасно знавший круг московского купечества, описывает аналогичный случай.

«В. С. Федотов представлял из себя довольно интересный тип купца, вышедшего из приказчиков и достигшего хорошего благосостояния, но корысть с желанием положить к себе в карманчик лишний миллиончик погубила его…

Когда он говорил с вами, поднимал глаза к небу, руки тоже, чтобы засвидетельствовать правоту свою, а если этого было, по его мнению, мало, он изливал слезу, бил себя в грудь. Вся его фигура, весь его вид с его жестами, слезами были какие-то неестественные, и ему особенно не доверяли… говоря: «Этот Васька все-таки когда-нибудь пригласит нас на «чашку чая». У купечества «чашка чая» означала собрание кредиторов с предложением скидки. И это мнение оказалось совершенно правильным; он своевременно, перед приглашением на «чашку чая» перевел на свою жену свои два дома, стоимость которых была приблизительно около 300 тысяч, положил на ее имя капитал тоже 300 тыс. руб. и был уверен, что этим он себя обеспечил на «черный день»…

Когда конкурс осуществился, жена его выпроводила его из своего дома, сошлась с каким-то доктором и зажила на доходы с домов и капитала» (28, с. 55).

П. А. Бурышкин, вращавшийся в кругу московского купечества и с пеной у рта доказывающий в своей известной книге «Москва купеческая» высокие духовные свойства русского купца, справедливости ради все же приводит «подробности про одного небезызвестного в России коммерческого деятеля: когда он был еще молодым человеком, его отец решил не платить и «сесть в яму». Он перевел дело на сына и объявил кредиторам, что ничего платить не может. Его «посадили в яму» – тюрьму для неплательщиков и стали ожидать, какая будет предложена сделка. После некоторого времени узник позвал своего сына и поручил ему предложить кредиторам по гривеннику (за рубль. – Л. Б.), в уверенности, что те согласятся и выпустят его на свободу. Но сын все медлил и на сделку не шел. Через некоторое время, когда отцу уже сильно надоела тюрьма, он стал сурово выговаривать сыну, который преспокойно отвечал: «Посидите еще, папаша». Когда возмущенный отец сказал «Ведь это я все передал тебе, Вася», – сын ему «резонно» ответил: «Знали, папаша, кому давали». Отец долго просидел в тюрьме, потом его все-таки выпустили, после чего вскоре он умер.

Про этого же «деятеля» один из его приятелей говорил: «Ну, Вася, и жулик же ты. Уж видал я жуликов, много с жуликами дела имел, сам не люблю упускать того, что в руки плывет, но такого, как ты, не видал, да и не увижу, потому что и быть не может» (25, с. 102–103).

Богатство «добродетельных» ярославцев Огняновых стяжалось тоже не добродетельным путем. Основатель торгового дома, державший на рынке столик для размена денег, был выбран членом Ярославского общественного банка. Председателем