не знали, что еще предпринять, поднялся вдруг Иван Кузьмич и сказал своим хрипловатым, но залихватским голосом:

— Ладно, граждане, я вас выручу. Так и быть, принимаю на себя опять эту обузу.

Вздох облегчения и одобрительные крики были, ему общим ответом:

— Разлюбезное дело.

— Послужи, Ваня, миру, мир тебя уважит.

— Мир в обиду тебя не даст.

— Страшен сон, да милостив бог, Иван Кузьмич. Твоей да разудалой голове бандита бояться. Твое дело привычное.

— Только сами понимаете, — продолжал он, — времена тяжелые, везде вопль содомский и гоморрский. Везде вавилонское смешение языков. Вознаграждение надо увеличить. Три пуда в месяц сверх жалованья.

Мужики разом смолкли и опустили головы. Яков получал только денежное вознаграждение, отказавшись потом даже от хлебного пайка, когда получил землю и снял посев. «Три пуда в месяц» — это если перевести на тогдашние деньги, так дух захватит. Требования эти были по тем временам, осторожно выражаясь, нахальные, но Иван Кузьмич славился человеком не стесняющимся и общество свое, как выражались земляки его по этому поводу, «прижал, как ужа, вилами».

Долго сидели мужики, и каждый из них говорил:

— Глядите, граждане… глядите, дело ваше.

И ни один не выдавал потайных своих дум.

Когда пригнали стадо и надлежало расходиться по домам, один за другим стали спрашивать друг друга:

— Видно, охотников в председатели больше нет.

— Видно, нет.

— Так за чем же дело стало?

— А пес их знает.

Тогда Иван Кузьмич сам спросил, какой ответ последует на его предложение.

— Видишь — народ молчит, — сказали ему, — значит, в полном с тобой согласии.

И все после этого облегченно вздохнули, а потом стали расходиться.

С этого дня мне уже с Иваном Кузьмичом пришлось вместе работать. Иван Кузьмич, насколько я его понимаю теперь, был большой оригинал. Он принадлежал к той породе людей, которые умеют «с одной блохи по две шкуры сдирать». Тогда я его считал просто жуликом, каких свет не родил, и сильно страдал, что место Якова занял он. И с первых же дней мы с ним не поладили. Впрочем, расскажу сперва, кто такой он был.

До революции он немного приторговывал, скупая у окрестных баб скоромное масло и яйца и отвозя их в город. Оттуда он не возвращался порожним, а всегда привозил тухлую селедку, которую, вероятно, скупал за бесценок, а продавал ее на селе, по случаю баснословной ее дешевизны, очень быстро. В детстве, когда проходил я мимо его двора, где стояла тара с рыбой, всегда зажимал нос, — невозможно было вытерпеть, и даже в то время, когда селедки не было, чудился ее запах. Люди, идя по улице, обходили дом Ивана Кузьмича, сворачивали на дорогу. Он постоянно шутил:

— В селе я свой дух имею.

Его ярчайшей особенностью было то, что он из всех неприятностей выходил сухим, умел всякие дела улаживать и во всем постигал удачу. Безобразную дочь (глядеть на девку было тошно) выдал за красавца-парня, очень зажиточного; сына-новобранца, которому предстоял колчаковский фронт, пристроил в отряд по борьбе с дезертирством, который оперировал в нашем уезде, и этот сын до сей поры считался «добровольным борцом с дезертирами» и пользовался всеми почестями, отсюда вытекающими. У других урожай портился от засухи, у Ивана Кузьмича только улучшался. Лошадь, купленная им за бесценок, быстро у него поправлялась, и потом за нее давали большие деньги. Баба у него была красивая, крупная, дородная, острая на язык, бойкая, проворная, непоседливая; от ее огненного лица, невзирая на большие годы, исходило сияние несокрушимого довольства и жизнерадостности. Она заговаривала кровь, лечила «трясовицу» и прочие недуги, даже, говорят, «пущала килу», суеверные люди ее побаивались. Иван Кузьмич был значительно ниже ростом своей бабы, тщедушен, хил, так что на селе шутили, будто жена носит его в своем подоле, как ребенка. Он носил волосы, стриженные в скобку, без единой седины, курчавую бороду, был весь заросший, как болотная кочка, даже на носу его торчала черная щетина, и было прозвище ему за это «Жук». Несмотря на свое тщедушие и большие лета, он был неутомим в работе, выглядел молодо, шутливо говорил о себе: «маленькая собачка — до старости щенок», и я не помню его в состоянии бездеятельности или отдыха. Он постоянно копался на огороде, когда полевые работы были окончены, чинил телеги, чистил двор, и даже когда приходил на сходку, то или разминал руками табак, или вязал носок из овечьей шерсти. Ходил быстро, одевался бедно, очень бедно: его пестрядинные штаны были все заплатаны, военная гимнастерка, выменянная в годы мировой войны у австрийца за краюху хлеба, не сходила с его плеч. Он не имел привычки подпоясываться. Зато приобрел навык постоянно нюхать табак, доставая его из кармана. К нему близко не подходи, щепоть его пылит, карман тоже пылит — зачихаешься. Хитрец он был — какие редки. Никогда нельзя было угадать, о чем он думал, потому что всегда притворялся бездумным, был весел, болтлив и постоянно солоно шутил. Но думал он много и любопытно. Надо сказать, что был он вовсе неграмотен и к книжному знанию относился неодобрительно и не скрывал этого.

— Мошенники появились на земле вместе с грамотой, — говорил он. — Наши отцы и прежние подрядчики грамоте не знали, и растрат не было.

Поэтому первым долгом, став председателем, он отобрал у меня приходо-расходную книгу и унес ее домой, оставив всю остальную канцелярию на мое попечение.

— Сам расплачиваюсь, сам и запись веду, — сказал он.

— Но ведь ты неграмотен.

— Бабу писать заставлю. Деньги — дело важное. Чужому человеку их доверять нельзя.

Это было явным беспорядком, я жаловался в волсовет, там посмеялись над этим, да и только. Канцелярию он считал местом нечистым, редко в нее заглядывал и принимал граждан, где придется. И даже приучил посыльных из волости приносить бумаги ему на дом. Придешь к нему, он вынет из шкафа с посудой деловую бумажку, порвет и завернет из нее цигарку.

— Как это можно, — скажу я ему, — ведь это вопрос о посевной площади льна.

— Еще пришлют, если важно, а если это проформа, то и отвечать не надо.

И верно, обычно второй раз не присылали напоминаний. Если же случалось, что напоминание приходило во второй или в третий раз, он приносил мне его и говорил:

— Придется ответить, видно, что-то важное.

Он редко ошибался в оценке той или иной бумажки, и это было более, чем удивительно. Волостных работников, приезжающих по делам, он приучил являться не в канцелярию, а к нему на дом. И завелись теперь такие порядки: посыльный кричит у меня под окном:

— Иди к Ивану Кузьмичу, из