укрывали нас от людских глаз. Мой Петрушка сосредоточенно ел репу, расстегнув ворот тяжелой гимнастерки, и внимательно меня слушал.

— Ну, Петрушка, — говорил я, — беру тебя на свою ответственность. Погляди на мать, погляди на отца, в баню, пожалуй, сходи, но завтра в сельсовет заявляйся как доброволец. Осознал, мол, свой гнусный поступок и с повинной иду. Мы тебе тогда бумагу дадим, как явившемуся добровольно, и от советской власти прощение тебе будет. Но ежели ты к «зеленым» уйдешь — на себя пеняй, навек — мой недруг. Убью тебя из поганого ружья и кости развею. Понял? Потому что и мне не житье: во-первых, совесть меня замучает, как предателя государства, а во-вторых, мне тоже суд грозит, как обманщику и преступнику. Вот какая ответственность за тебя, дурака.

— Ты притворись недельку, что меня не видел…

— Недельку? Ой, парень, коли так, то сейчас в сельсовет идем.

— Ну, ладно, — согласился он, — нельзя пошутить…

На другое, утро я пришел к Петрушке в избу. Он уже ел блины, обмакивая их в творог, а мать возилась со сковородами у печи.

— Сряжайся! Знай ружье, да не мочи дуло, — сказал я Петрушке, — и за это промедление мы перед государством ответчики.

— Полно, Сеня, — ответила мать за него, — от него прибытку войне не будет, он ружья-то боится.

Она принялась меня уговаривать:

— Не тронь его еще одни суточки.

А Петрушка молча ел блины, ел долго, основательно и косо на меня взглядывал. Потом вытер руки о гимнастерку и произнес угрюмо:

— Схожу по малой нужде, — и вышел во двор.

Подозрение сразу закралось в мою душу. Я вскоре удалился вслед за ним, но на дворе Петрушки уже не обнаружил. В тревоге я выбежал за задние ворота и увидел, как он бежал, что есть духу, к гумнам, откуда было рукой подать до перелеска. И вот я бросился Петрушке наперерез засеянными усадами, приминая овес, просо и ботву картофеля. Я понимал, что он непременно спрячется в перелеске, — больше бежать было некуда, в другие стороны простирались ровные поля, а за ними деревни. Непередаваемый гнев утроил мои силы. Я прокладывал за собою стремительную тропу сквозь пышные полосы льна, зрелой пшеницы и густого проса. Пути наши уже скрещивались. Я первым выбежал на дорогу, ведущую к перелеску, и пересек направление Петрушки. Тогда он решил обойти меня хитростью и метнулся в горохи. Он добежал до высокой стены зеленого гороха, нырнул в него и исчез с моих глаз. Когда я приблизился к этому месту, где он упал, я ничего не нашел там, даже следа… Известно, что полевой горох растет спутанным и является самым верным прибежищем для беглецов; в нем никогда нельзя найти свежую тропу. Я был в отчаянии и, точно молодой конь, выпущенный на волю после долгой стоянки в стойле, стал бегать вдоль и поперек полосы, питая надежду натолкнуться на Петьку. А натолкнуться на него в зеленом горохе было трудно: беглец сам был весь зеленый. Он понимал, что делал, он применял здесь свою военную тактику и все свои знания, какие вынес из армии. Но я был неутомим. Я продолжал топтать гороховую полосу без устали и, наконец, задел своею ногою за Петькину ногу. Он полз очень тихо, очень хитро, полз на брюхе, вытянувшись вдоль земли, как ящерица, отталкиваясь лишь носками ног и локтями рук. В таком деле он тоже применил свою военную тактику, и от этого меня еще больше забрала злоба: вон где надумал применять военные свои познания, чертенок! Я бросился на Петьку и всей тяжестью тела придавил его к земле. Началась молчаливая, упорная и изнурительная борьба, в результате которой через полчаса мы оба лежали бездыханными телами. Я держал его утомленной рукой за ремень и говорил:

— Покорись, все равно не выпущу тебя из рук. Все равно тебе не уйти.

А он отвечал:

— Не все же время так вот держать меня станешь, прядет время, и выпустишь.

Мы дышали, как галчата, разиня рот, измученные и измокшие от потасовок. Солнце взошло уже на полдни, а мы все сидели, все убеждали друг друга. Он уговаривал меня отпустить его к «зеленым», я предлагал ему явиться с «повинной» добровольно. Неизвестно, чем бы все это дело кончилось, если бы по дороге не проезжал один мужик из лесу с сухим валежником. Я его позвал на помощь, и мы погнали дезертира домой. В сельсовете он пытался изобразить собою человека, добровольно заявившегося, но мы ему уже не дали такой рекомендации и отправили в волость как «злостного». Великодушие мое было исчерпано до конца, извините! И уж после я никому не предлагал «являться добровольно».

Так вот, это был единственный пример, когда деревенская комиссия словила дезертира. В остальных случаях, если они сами отдаться нам в руки не хотели, взять их было невозможно. Надо знать, что «зеленые» — народ все молодой, сильный и притом отчаянный. В описываемое лето, третье от Октябрьской революции, лето кризисное, в которое расплодилось дезертиров всего больше, что и вынудило прибегнуть к крайним мерам борьбы с ними и борьбы очень успешной, — в это лето, помню, дерзость «зеленых» превзошла всякие ожидания. Бывало, идешь с девушками в лес, а «зеленые» стоят на опушке, к нам присоединяются, подтягивают парням и смеются над сельской комиссией. Мы знали, конечно, всех их наперечет и каждый день давали о них сводки в волость. Все село в это время было разбито поквартально. Над каждым десятком изб был начальник, который «отвечал» за дезертиров, появляющихся в его десятке. Так называлось, что он «отвечал», а на самом деле он только докладывал нам: «Такой-то опять прибежал домой, такого-то третий день в селе не видно, такой-то утром завтракал дома и будет ужинать, такой-то в субботу мылся в бане». В соседних районах дезертиров было еще больше нашего, и все они на некоторое время образовали «зеленую армию» в несколько сот человек, которая укрывалась в огромных и сплошных массивах лесов, идущих к самому Сарову. Говорили, что один из организаторов этой армии был сарадонский парень Куликов. Я помню, как часто наезжали власти к его родителю, все выспрашивали о сыне, все сторожили его, а разговорам об удали этого Куликова на базарах, на дорогах, на завалинках и конца не было. Я помню и то, как несколько наших дезертиров побывали у него, но вновь возвратились — их ужаснул быт этой неуемной банды. Крестьяне плакали от ее разгула. Она резала скот у жителей, набегая на стада; обирала баб, идущих с базаров; воровала кур по крестьянским дворам. И