Димитрий в подземелья спускался не без опаски.

Нет, Лешеку он доверял всецело, однако же само это место с красноватыми неровными стенами, с полом гладким, будто слюдяным, внушало безотчетный страх.

Здесь было…

Иначе?

Димитрий чуял силу, заключенную в камне, и та пугала, тревожила. Она была велика и неподвластна воле человеческой, а потому он прекрасно понимал, что стоит этой силе вырваться, как не станет не то что дворца, но и города с его рекой, каналами и мостами.

— Чужой сюда не пришел бы, — сказал Лешек очевидное, явно и самому ему было здесь неуютно. Вон на щеках вновь чешуя поползла, на шею скатилась, обвила ожерельем драгоценным. В нем и каменья поблескивали, темно-красные, нехорошо напоминающие кровь. — А своих… я думал, что никого не осталось.

И не только он.

В конце концов, не подозревать же в самом деле Лешека или батюшку его в том, что заговор против себя устроили. А все одно к одному вяжется, и стало быть, кровь позволит шапку заветную примерить. И народец царя нового примет, смуты опасаясь, и…

Кто смолчит.

Кто клятву принесет, ибо кровь есть кровь. А недовольные… всегда они были, но что они смогут, когда альтернативы не будет?

Нехорошо.

Настолько нехорошо, что волосы дыбом встают.

— Я тебя позвал, чтоб ты на них глянул. И перенести надо будет…

— Матушка…

— Рассказал.

— А отец?

— И ему… он думает. Вспоминать пытается, но… — Лешек развел руками.

— А если…

Посадить внизу кого, чтоб пригляделся к месту этому… хотя кого? Первецова? Не та натура… Стрежницкий бы смог, он отчаянный до дури, однако слабый ныне, и опять же в деле завязан, а как — поди-ка пойми…

Лешек покачал головой:

— Почует… и уже знает, что мы тут были. Здешняя сила на редкость своевольна, тем более кровь почуявшая.

— Стало быть, забеспокоится. — Димитрий решительно заставил себя не обращать внимания на препоганейшее ощущение чужого взгляда. Тот прямо давил, причем со всех сторон, будто сама гора присматривалась, не зная, схлопнуться ли стенам или пощадить дурака, который сунулся в место запретное. — Тех девиц он нам подкидывал, дразнясь, силу свою показывая, а вот этих спрятал. Только ты их все одно отыскал.

А как именно, спрашивать не стоило.

И Димитрий благоразумно не спрашивал: все ж у каждого человека свои тайны имеются. Лешек же вздохнул и, поведя носом, вдруг сорвался с места.

— Стой! — Димитрий бросился следом, матерясь про себя. Вот же ж неугомонный! А если там засада, если не одному князю пришла в голову светлая мысль ловушку устроить? Запахло паленым, и не просто паленым, запашок был еще тот, весьма характерный. Так пахнет мясо, на костре жаренное… паленое… и дым черный появился.

Полыхнуло.

Громыхнуло. Толкнуло силой, с ног сбивая. И спиной по камням протащило, а те знай себе выступили, вытянулись иглами, зубами попытались ухватить. Димитрий попытался перевернуться, но камень врезался в голову — и стало темно.

А еще обидно.

К рыжей так и не заглянул и…

Если выживет, то заглянет. Позовет на прогулку в какое-нибудь совершенно неподходящее для гуляний место. И будет стихи читать. Да, даже выучит пару для этакого-то дела…

Лешек почти успел.

Он почувствовал, как вздулся пузырь силы, того и гляди рванет, раздирая каменную подошву дворца, а с ним и сам дворец, слабый, будто бумажный. Он почти увидел, как по стенам расползаются трещинки, как становится их больше и больше, и дрожат, осыпаясь, золоченые потолки. Медленно падают хрустальные шары люстр, проламывая пол.

Кричат люди.

И кровь их лишь будоражит древнюю силу.

— Стой, — велел Лешек, переступив границу круга. И сила, почти вырвавшаяся на свободу, взвыла. Она, дурная, ярая, закружила, ощетинилась тысячей игл, приникла горячими ртами, желая лишь одного — выпить глупца, которому вздумалось играть в запретные игры.

Что он умеет?

Ничего.

Батюшка… он ведь не был наследником, и даже вторым в очереди, и третьим… ему открыли лишь малую часть, а после все сгорело…

Сожгли.

Потому-то, примеривши шапку треклятую, батюшка снял ее и велел убрать с глаз долой, не чувствуя за собою должной силы. И Лешек слаб.

Слаб, слаб, слаб.

Голоса кружили. А кровь текла по щекам, укрытым чешуей. И сила пила ее жадно.

— Стоять! — Лешек стиснул руку, в которой чувствовал повод. Вот его не было, а вот он есть, и сила подчиняется, играясь, превращаясь в жеребца с кроваво красной гривой. Она взлетает, стегает по лицу, и на коже вспыхивают огнем полосы.

Врешь.

Не уйдешь.

Конь пытается встать на дыбы, визжит так, что пещеры трясутся…

О чем только думал тот, который…

Конь хрипит и дергает головой, пятится, тянет за собой Лешека, посверкивает алыми бешеными глазами. Ну же, отпусти и сам жив останешься. Он бьет копытом, оставляя в камне огненные вмятины, и вдруг сам вспыхивает пламенем белым.

Обжигающим.

Тронь такое, и пепла не останется. Что, человек, сдюжишь?

— Хрен тебе, — просипел Лешек, подтягивая силу-коня поближе. — Сивка-Бурка… вещая…

Конь закричал, и в ушах что-то лопнуло, потекло мокрое по шее, заставляя отвлечься, правда, ненадолго. Звон в голове мешал, однако…

— …Каурка, встань передо мной…

Он подступал медленно, не способный сопротивляться, но еще не желающий признавать за Лешеком право командовать собою.

— …Как лист перед травой. — Лешек отпустил повод и схватился голыми руками за пылающую гриву. Конь тряхнул головой, и Лешек оказался на узкой спине. Он как-то отстраненно отметил, что заалела, вспыхнула одежда. И огонь пополз по рукавам, коснулся волос. Тело мигом покрылось змеиной чешуей, и жар стал не то чтобы невыносим, скорее уж вполне терпим.

А сила заплясала, пошла боком, зад подкидывая, норовя скинуть неудобного наездника. Лешек намотал на руки огненную гриву, стиснул скользкие бока и дернул:

— Пошла, волчья сыть… н-но!

И сила закрутилась, взвилась свечой. Содрогнулся камень, раскололся, принимая обоих. Они падали, и сила билась. Взметнулись огненные крылья, забили, норовя рассечь острыми перьями лицо. Лешек потянул гриву на себя. Привстал слегка, высвободил руку и уцепился за острое конское ухо.

— Дурить вздумала? — Он крутанул его, заставляя силу присесть. — Я тебе…

Она рванула, полетела сквозь землю и камень, потянула за собой, и Лешек знал, что если не удержится, то не спасет его кровь Полозова, так и останется камнем в камне, ни живой, ни мертвый.