Наконец, присутственные места и должностные лица вместо прежних польских своих названий получили те же, как и в России.

В это пребывание двора в Москве привезли туда все знамена и штандарты бывшей польской армии, и государь приказал поставить их в Оружейную палату в числе трофеев, скопленных тут веками. Там же, на полу, у подножия [статуи] императора Александра, была положена и хартия, некогда им пожалованная царству Польскому и самим же им в последний год царствования оплаканная, как акт великодушия, столь же предосудительный для политической будущности царства, сколько оскорбительный для самолюбия Русской империи.

Государь оставил императрицу на несколько дней, чтобы съездить в Ярославль. На пути туда мы ночью посетили знаменитую Троице-Сергиеву лавру. Архимандрит с братией встретили нас у святых ворот с зажженными свечами.

Несмотря на 12° мороза, государь пошел с непокрытою головою через двор и коридоры в ту древнюю и великолепно украшенную церковь, где некогда, в польскую осаду, иноки, ослабленные трудами защиты, голодом и ранами, собрались в ожидании конечного штурма и неминуемой смерти для причащения в последний раз Св. Тайн – а вместо того последовало неожиданное отступление неприятеля.

Воспоминание этой сцены, древность здания, посвященного молитве, окружавший нас мрак, рассеиваемый лишь светом свечей, едва достаточным, чтобы видеть золото и драгоценные камни на иконах, – все это вместе произвело во мне глубокое и благоговейное умиление.

Монахи проводили государя обратно до его саней, и, поехав далее, мы около обеда прибыли в Ростов, где все народонаселение высыпало перед собором. Помолившись в нем, государь остановился в отведенном для него доме одного из значительнейших местных купцов, от которого, после расспросов о торговле этого города, принял и обед, поданный с привычным русским хлебосольством.

Вечером мы приехали в Ярославль, коего улицы были усеяны народом и дома ярко освещены. Общий восторг выразился здесь еще явственнее, чем в Москве. Государь уже давно находился в своих комнатах, а крики все не умолкали, возобновляясь иногда с большею силою. Пришлось наконец выслать сказать, что государь устал от дороги и хочет спать; только тогда толпа разошлась, но с раннего утра она снова уже стояла под его окнами.

Государь посетил собор и общественные заведения, в том числе и Демидовский лицей, этот благородный памятник щедрости русского вельможи. Украшение города, нивелировка Волжской набережной, фабрики шелковых и льняных изделий и прекрасный Спасский монастырь – обратили на себя его особенное внимание.

Дворянство дало для него бал в своем общественном доме, в котором помещается Приказ общественного призрения и училище для неимущих детей обоего пола. Осмотрев все и отдав соответственные нуждам и потребностям приказания, государь возвратился в Москву, где пробыл до 25 ноября.

Большие концерты в Дворянском собрании и вечера у императрицы и у военного генерал-губернатора дали высшей публике возможность насладиться высочайшим лицезрением, и их величества восхитили всех своим благодушием и свойственною им приветливостью, перед которой исчезали принужденность этикета и различия сана.

Государь отправился из Москвы вместе с императрицей и проводил ее до ночлега в Твери. Оттуда я сел с ним в открытые, как всегда в его поездках, сани, и мы проехали, нигде не останавливаясь, до Царского Села. Близ Новгорода холодный проливной дождь пробил нас до костей и остался нашим спутником на всю ночь.

Нужно было иметь крепкое здоровье, чтобы остаться здоровым после этой поливки. Но государь спешил в Царское Село для отдания последней чести скончавшейся княгине Лович. Весь двор был там собран, и тело ее предали земле в тамошней римско-католической церкви, избранной ею самою для последнего своего обиталища.

1832 год[332]

Европа, ревнуя к нашему могуществу и симпатизируя Польскому восстанию, как ослаблявшему наши силы, была, однако же, бездейственной свидетельницей новых успехов нашего оружия, распущения польской армии и всех тех преобразований, которыми государь старался поставить царство Польское в бо́льшую гармонию с прочими частями своей Империи.

Кабинеты Венский и Берлинский, одинаково с Петербургским заинтересованные в покорении Польши, отделились от общего вопля и искренно обрадовались прекращению тех смут, которых отголосок проникал уже в их пределы. Люди рассудительные в Англии и Франции не оспаривали, что польский бунт справедливо вынудил императора Николая употребить всю силу и строгость для его подавления, и соглашались, хотя и с сожалением, что усмирение этого буйного края есть одна из необходимых гарантий мира и спокойствия Европы.

Но либералы и оппозиционная партия в парижских и лондонских камерах громко требовали от своих правительств, чтобы они вступились за поляков и принудили Россию к исполнению Венского трактата, которым утверждена независимость Польши с подчинением только ее конституционному царю, в лице русского императора.

Французское и английское министерства должны были, по виду, уступить народным крикам и обещали свое посредничество перед русским правительством. Они предписали своим послам замолвить слово в пользу поляков; но положительный ответ нашего министра иностранных дел отнял у них всякую охоту поднимать официально голос по такому делу, на которое государь справедливо смотрел как на подлежащее исключительно его суду и не имеющее ничего общего с нашей внешней политикой.

Итак, им пришлось замолчать, предоставив оппозиции горланить в Париже и Лондоне. Газеты старались выместить бесполезность и бессилие попыток их правительств самыми едкими и желчными статьями против России, а государь, презирая их разглагольствования, продолжал развивать и приводить в действие свои планы.

Затем на первый план выдвинулось голландско-бельгийское дело. Франция склонялась в пользу нового Бельгийского королевства, порожденного революцией, а Англия, Австрия, Пруссия и Россия держали сторону Голландии. Такая разность в видах и взглядах замедлила окончательное решение дела.

Франция хотела присвоить себе и держать за собой влияние на судьбы Бельгии, которое давали ей географическое положение этой страны и тождественность языка, нравов и интересов ее населения. Англия ревновала к своей сопернице, и одно лишь сродство интересов и принципов, одна лишь ненависть английских министров к чистым монархиям могли привести их к союзу с Францией, наперекор истории и положению обоих государств.