Мехмед-Али чрезвычайно огорчился этим знаком неодобрения его действий, польстившим Порте и который Франция и Англия старались со своей стороны истолковать как новую честолюбивую попытку нашего правительства. Но государь, не ограничиваясь этим, велел предложить султану прямую свою помощь, войсками или флотом, в таком размере, в каком он признает это нужным.

Турки, однако же, сами слишком хитрые и недоверчивые, чтобы положиться на благородное великодушие России, отклонили ее предложение. А Франция и Англия, с целью изгладить выгодное впечатление, произведенное русскими предложениями на умы турок, поспешили и со своей стороны сделать подобное же предложение, так что все ограничилось одной перепиской.

Никто не поверил искренности императора Николая, и приготовились: Мехмед-Али к нападению, слабая Порта к защите, а Лондон и Париж к вооруженному нейтралитету, которому главную силу давали интриги их посольств в Константинополе и происки находившихся в Египте их агентств.

В течение этого времени Людовик-Филипп, продолжавший, несмотря на тесный союз с политикой Англии, ревновать к этой всегдашней сопернице Франции, искал случая сблизиться с русским монархом, уже принимавшим в свои руки весы Европы.

Хотя близкая связь с Францией обещала парализовать виды английского министерства, враждебного нашим интересам и вообще монархическим началам, однако император Николай, питая естественное отвращение к хищнику законного трона Бурбонов, вежливо отклонил все вкрадчивые его предложения. Это не остановило Людовика-Филиппа в достижении его планов.

Он прислал в Петербург маршала Мортье, поручив ему всемерно стараться приобрести благорасположение императора и установить между обоими монархами сношения менее прежних холодные. Мортье был принят со всем почетом, приличествовавшим старому и храброму воину, тридцать лет сражавшемуся мужественно под знаменами республики и Наполеона.

Государь почтил его своим доверием и приобрел взаимно всю приязнь престарелого маршала, но в политическом отношении дела остались как были, и в разговорах своих с Мортье государь избегал даже произносить когда-либо имя короля французов.

Англия прислала также своего посла в Петербург, но совсем с другой целью – именно с тем, чтобы еще более охладить отношения между Россией и Францией, утвержденные в продолжение двух веков взаимными интересами, торговлей и обоюдной симпатией сих наций. Лорд Грей выбрал для этой миссии своего зятя, лорда Дургама, отчаянного либерала, человека заносчивого, желчного и врага всех самодержавных правительств, в особенности же русского.

Английское министерство хотело употребить этого сварливого и ненавидевшего нас посла орудием для истолкования по-своему опасности, грозящей конституционной Европе со стороны России, чтобы оправдать через сие перед английской нацией те жертвы, которых намеревалось требовать от нее (т. е. от английской нации) для вооружения и, может быть, уже и для нападения на императора Николая.

С такими неприязненными намерениями Дургам приехал в Кронштадт на линейном корабле, чтобы обозреть наши морские силы, которых возрождение пугало Великобританию, и изыскать средства к возможному их сокрушению. В самую минуту прибытия английского корабля в Кронштадт туда случайно приехал государь на пароходе «Ижора», и наша эскадра, по нескольку раз в год выходившая из этого порта и снова в него возвращавшаяся, производила морские маневры.

Государь, сидя в шлюпке, на которую сошел с парохода, одной рукой правил рулем, а другой придерживал у себя на коленях шестилетнего своего сына, генерал-адмирала русского флота Константина Николаевича, и таким образом объезжал суда.

В этом виде английский посол и экипаж его корабля впервые увидели монарха Севера, – которого их газеты изображали недоступным тираном, – окруженного офицерами в сюртуках и фуражках.

Эта простота, это отсутствие всякого этикета, это личное приготовление царственного младенца к будущему его поприщу на самых первых порах поразили лорда Дургама, воображавшего себе лицо русского самодержца не иначе, как среди пышного двора и бдительных телохранителей; но удивление его еще более возросло, когда подплыл к его кораблю флигель-адъютант, приглашавший его от имени государя на «Ижору», как он есть, в том же костюме и без всяких церемониальных приготовлений.

По прибытии посла на царский пароход государь принял его с тем радушием и той прирожденной ему искренностью, которые отстраняли всякую принужденность и тотчас вселяли доверие.

Введя Дургама в свою каюту, он без всяких предисловий и фраз тотчас вступил с ним в пространный и задушевный разговор о цели его миссии, о делах Европы, о началах, руководствующих прямодушной политикой России, и о личном своем желании оставаться в добром и искреннем согласии с Англией, ибо хотя министры ее могут временно следовать тому или другому направлению, но постоянные народные интересы и опыт прошедшего ясно указывают на пользу и необходимость дружественных сношений между обеими державами.

Дургам вышел из этой аудиенции в совершенном изумлении и с иным совсем понятием о государе. Едва бросив якорь у берегов России, он познакомился с ее монархом, услышал от него лично то, что мог бы желать услышать от министра иностранных дел, узнал такие вещи, которые в других государствах сделались бы ему известными разве лишь после больших трудов и поисков, и с самой первой минуты стал в такие близкие и доверчивые отношения к главе империи, какие для самых искусных дипломатов бывают большей частью плодом долголетних соприкосновений.

Человек умный и благородный, лорд Дургам тотчас понял императора Николая, перестал сомневаться в правоте его намерений и правдивости его слов и, польщенный успехом столь быстрым и столь новым в летописях дипломатии, сделался самым ревностным поклонником того монарха, в котором предубеждение и либеральный взгляд на вещи и лица заставляли его дотоле так грубо ошибаться.

Все время миссии лорда Дургама было для него рядом самых приятных ощущений и сопровождалось добрым согласием. А донесения его, в которых его личность не позволяла никому подозревать пристрастие в пользу самодержавного императора, образумили Лондонский кабинет и рассеяли его прежние ложные предубеждения.

Английский посол уже никогда более не изменял составленного им мнения о государе и, уезжая, чувствовал то же удивление и доверенность, которые были плодом этого первого свидания.

На следующее утро государь сделал парадный смотр флоту, по окончании которого посетил английский корабль. Он присутствовал на нем при обеде матросов и со стаканом в руке провозгласил здоровье английского короля. Капитан и офицеры были приглашены к обеденному столу в Петергоф, присутствовали на бесподобном празднике 1 июля и потом на красносельских маневрах и уехали в совершенном восхищении от императора Николая, флот которого при приезде своем хотели уничтожить.

Петергофское общество, блеск двора, изящество праздников, стройная красота нашего войска – все это было для них ослепительным зрелищем, совершенно противоположным тем понятиям о деспотизме и общем мраке да ожидающей их ненависти, с которыми они прибыли.