Не многие люди в лагере имели возможность спать допоздна. Слишком много работы предстояло выполнить, и большинство поднималось рано, чтобы накормить и напоить животных, подоить коров и коз, разжечь костры и приготовить завтрак. Или же помолиться, как Махду и Кака-джи.

Молитвы Махду не занимали много времени, но пуджа Кака-джи была долгой историей. Старик остро сознавал существование Бога, хотя признавался, что не уверен, знает ли Бог о его существовании. «Но человек должен надеяться, – говорил Кака-джи. – Человек должен жить надеждой». Незримое было для него в высшей степени реальным, а поскольку он не собирался пренебрегать отправлением религиозных ритуалов по той лишь причине, что находится в путешествии, то завел обычай вставать задолго до рассвета, чтобы посвящать обычные два часа своей пудже.

Его племянница Шушила входила в число немногих, кто валялся в постели допоздна, но ее сестра Анджали вставала рано, почти одновременно с дядей, пусть и по иной причине. Отчасти дело здесь было в привычке, но в первые дни похода она поднималась с петухами, чтобы, раздвинув пологи палатки, долго смотреть на горы.

Какое-то время снежные пики Гималаев были хорошо видны на рассвете, серебристые и безмятежные в прохладном воздухе раннего утра. К полудню они скрывались за облаками пыли, но к исходу дня снова появлялись, розовые на фоне зеленого вечернего неба. Однако с течением недель заснеженные гряды неуклонно удалялись, уменьшались и утрачивали резкость очертаний, пока наконец не исчезли полностью. И Анджали больше не высматривала их вдали.

Настал день, когда и Пенджаб со своими пятью реками, гостеприимными деревушками и тучными пахотными угодьями тоже остался позади. А с ним и Британская Индия. Теперь они двигались через Раджпутану – легендарный Раджастхан – страну феодальных княжеств, в которых правили потомки князей-воителей, чьи деяния окрашивают исторические хроники Индостана в цвета крови, насилия и славы, и названия которых звучат как победные фанфары: Биканер, Джодхпур, Гвалиор, Алвар, Джайпур, Бхаратпур, Кота, Тонк, Бунди, Дхолпур, Удайпур, Индор…

Этот край сильно отличался от плодородного и густонаселенного Пенджаба. Городки и деревушки здесь располагались не бок о бок, а на значительном расстоянии друг от друга, и сама местность была по большей части ровной и однообразной. Край безграничных горизонтов, где мало тени и свет кажется жестче и резче, чем на севере, где люди, словно в возмещение недостатка красок в окружении, красили свои дома в ослепительно-белый или розовый цвет и украшали стены и ворота яркими росписями с изображениями бьющихся друг с другом слонов или легендарных героев. Даже рога у коров и быков зачастую были покрашены, а местные женщины не носили сари, отдавая предпочтение широким юбкам из набивных тканей сапфирового, алого, светло-вишневого, зеленого и шафранного цветов, отделанным черной тесьмой. В своих тесных пестрых корсажах и головных платках резко контрастирующих цветов они походили на разноцветных попугаев и выступали точно королевы, с непринужденным изяществом неся на голове большие медные кастрюли, чатти с водой или тяжелые тюки корма и двигаясь под переливчатый звон серебра, ибо щиколотки и запястья их украшали многочисленные браслеты.

– Ну точно танцовщицы, – неодобрительно хмыкнув, заметил Махду.

– Точно гурии, – возразил Аш. – Точно пионы или голландские тюльпаны.

Унылый безводный край действовал на него угнетающе, но он одобрял яркие одеяния местных жительниц, и его радовало, что на этих песчаных, усеянных камнями равнинах, какими бы бесплодными они ни казались на первый взгляд, обитало больше диких животных, чем он видел за все время путешествия по Пенджабу. Стада черных антилоп и чинкар бродили по пустынным просторам, в скудных кустарниковых зарослях кишели куропатки, перепелки и голуби. А один раз на рассвете Аш увидел громадную стаю рябков численностью, наверное, в несколько тысяч – они поднялись с одинокого озерца и устремились в голые пески. Помимо красоты, подобное зрелище утешало еще и тем, что ему не придется последовать примеру правоверных индусов вроде Кака-джи и стать вегетарианцем.

Прибыл почтовый курьер с толстой пачкой писем, адресованных капитану Пелам-Мартину. Большинство из них не представляло интереса, и, бегло просмотрев удручающую кипу бесполезных бумаг и выбросив их в мусорную корзину, где им было самое место, Аш с удовольствием обратился к единственным двум посланиям, вызвавшим у него живейший интерес: короткому письму от Зарина и значительно более длинному от Уолли, который искренне завидовал другу, жаловался на скуку равалпиндской жизни и выражал страстное желание оказаться на его месте.

«Я же говорил, что девушки непременно окажутся красавицами, но ты мне не верил, – писал Уолли. – Ты не понимаешь своего счастья!» А потом, вопреки своим предшествующим сетованиям, он пустился в пространное лирическое описание некой мисс Лауры Уэндовер, которая, к несчастью (или к счастью?), оказалась помолвленной с гражданским инженером. К письму прилагалось стихотворение, посвященное памяти товарища-офицера, умершего от брюшного тифа. Стихотворение начиналось словами «Он не вступил еще в расцвета пору» и состояло из семи длинных строф, одна хуже другой.

Осилив две первые, Аш скомкал и выбросил лист бумаги и, когда тот, подхваченный ветром, скрылся из виду, лениво спросил себя, что может подумать о поэте не знакомый с Уолли посторонний человек, который найдет это словоизлияние. Любое мнение, составленное об авторе на основании такого напыщенного вздора, будет не в пользу сочинителя. Однако написанное на шести страницах послание создало у Аша впечатление, будто Уолли находится рядом собственной персоной и разговаривает с ней вслух, и Аш несколько раз со смехом перечитал письмо и почти пожалел, что сейчас не в Равалпинди.

Письмо Зарина, наоборот, умещалось на одной-единственной странице и представляло собой весьма любопытный документ. Прежде всего оно было написано на английском, что показалось довольно странным, ведь Зарин прекрасно знал, что никакой необходимости в этом больше нет, и последние два письма от него, полученные Ашем в Равалпинди, были написаны на арабском. Это послание, как и все прочие, было продиктовано профессиональному писцу и, кроме обычных цветистых комплиментов и пожеланий здоровья и благополучия получателю, содержало несколько незначительных новостей о жизни полка и заканчивалось сообщением, что мать Зарина пребывает в добром здравии и просит предупредить сахиба о необходимости соблюдать осторожность и особо остерегаться таких тварей, как змеи, многоножки и скорпионы – последние водятся в Раджпутане в великом множестве…

Поскольку мать Зарина умерла много лет назад, Аш пришел к заключению, что Зарин тоже запоздало узнал о связи между Гулкотом и Каридкотом и поспешил предостеречь его. Он знал, что упоминание о матери привлечет внимание Аша и заставит его насторожиться, если он сам еще не успел ничего узнать, а фраза насчет скорпионов явно отсылала к Биджураму, носившему в Хава-Махале прозвище Биччху. Обращаясь к английскому языку, Зарин, видимо, пытался предотвратить вероятность, что письмо вскроет и прочитает посторонний человек.