Это время рядом с Джонатаном стало для меня чем-то вроде алкоголя. Я словно бы пила, пила и никак не могла напиться допьяна. Я уже начала подумывать о том, что мы могли бы затеряться здесь, на родине. Может быть, Джонатан был бы рад остаться здесь. Нам не обязательно было селиться непосредственно в Сент-Эндрю. Город слишком сильно изменился, и здесь мы бы постоянно испытывали огорчение. Мы могли построить уединенный дом в лесу и стали бы жить вдали от всех и всего на свете. Ни газет, ни часов, ни надоедливого тиканья времени, ни его похлопывания по плечу, ни его звона в ушах. Ни необходимости каждые пятьдесят-шестьдесят лет убегать от прошлого, чтобы потом возникать в другой стране под другим именем, да еще и притворяться другим человеком — новым, словно только вылупившийся из яйца цыпленок. Но при этом тебя не покидало ощущение, что ты остался таким же, как был, и никуда от себя не уйдешь.

Как-то раз поздно вечером мы вынесли на крыльцо складные стулья. Сидели, пили вино и смотрели на плоскую луну. Джонатан увел наш разговор в прошлое, и мне стало не по себе. Он предполагал, что Евангелине очень тяжело жилось после его исчезновения. Он гадал, не из-за него ли так рано сошла в могилу его мать. Я то и дело просила у него прощения, но Джонатан меня не слушал. Он качал головой и говорил, что все не так, что виноват только он, что он ужасно ко мне относился, что он пользовался моей любовью. Я грустно улыбнулась и положила руку на плечо Джонатана.

— Но я так тебя хотела, понимаешь? — сказала я. — Нельзя винить только тебя.

— Давай еще раз сходим туда, — проговорил Джонатан. — Найдем это место в лесу, где мы с тобой встречались, в молодой березовой роще. Я часто вспоминал эти березки. Мне кажется, это самое красивое место на земле. Как думаешь, они до сих пор там стоят? Только бы их никто не срубил.

Немного пьяные, согретые вином, мы забрались в машину. Правда, я сначала сбегала в номер за одеялом и фонариком. Я сидела, прижимая к груди початую бутылку вина, а Джонатан вел машину по лесу. Через какое-то время мы оставили автомобиль у просеки и последние полмили прошли пешком.

Мы сумели найти березовую рощу, хотя она изменилась. Молодые березки подросли — но только до определенной высоты. Теперь их самые высокие ветви соприкасались и образовывали единую крону. Они затеняли молодую поросль, которая пыталась тянуться вверх. Я помнила эту рощицу, где мы встречались в детстве, смеялись и рассказывали друг дружке разные истории, но время лишило это место его неповторимой красоты. В роще не осталось ни благодати, ни изящества. Просто кусок леса — не больше и не меньше.

Я расстелила на земле одеяло. Мы легли на спину и стали всматриваться в ночное небо сквозь листву. Мы нашли совсем немного просветов, в которые можно было разглядеть звезды. Мы пытались заставить себя поверить, что это — то самое место, которое знакомо нам обоим, но понимали, что наша роща могла находиться в пяти шагах к западу или в ста ярдах влево. Короче говоря, выбранное нами место нас устраивало. Лишь бы можно было лежать на спине и видеть звезды.

Картинки детства заставили меня вспомнить о камне, который я носила в душе столько лет. Настало время рассказать Джонатану правду о Софии. Но старые тайны наделены огромной силой, и я очень боялась реакции Джонатана. Сегодня же наше воссоединение могло оборваться. И на этот раз он мог прогнать меня из своей жизни навсегда. Эти страхи чуть было не заставили меня отступить, но у меня не было больше сил терпеть эту муку. Я должна была выговориться:

— Джонатан, я должна кое-что тебе рассказать. Это связано с Софией.

— Гм-м-м? — пробормотал Джонатан и пошевелился.

— Это я виновата в том, что она покончила с собой. Я солгала тебе, когда ты спросил, не виделась ли я с ней. Я ей угрожала. Я ей сказала, что ей конец, если она родит этого ребенка. Я сказала, что ты на ней никогда не женишься, что ты с ней порвал.

Я всегда думала, что, делая это признание, я разрыдаюсь. Но слез не было. У меня начали стучать зубы.

Джонатан повернулся ко мне, но в темноте я не могла разглядеть его лица. Прошло несколько мучительно долгих секунд. Наконец он отозвался:

— Ты столько времени ждала, чтобы сказать мне об этом?

— Пожалуйста, пожалуйста, прости меня.

— Все нормально. Правда. Я много лет думал об этом. Забавно, как многое со временем преломляется и видится иначе. Помимо всего прочего, я никогда не верил, что отец и мать позволят мне жениться на Софии. С другой стороны, что они могли такого сделать, чтобы остановить меня? Если бы я стал грозить, что уйду из семьи ради Софии и ребенка, меня бы не лишили наследства. Они бы сдались. Я был их единственной надеждой на сохранение семейного бизнеса. Только я мог позаботиться о Бенджамине и сестрах после смерти родителей. Просто я тогда этого не понимал. Я не знал, что делать, и обратился к тебе. Теперь я понимаю, как это было несправедливо. Поэтому… есть и моя вина в том, что София себя убила.

— Ты бы женился на ней? — спросила я.

— Не знаю… Ради ребенка, может быть.

— Ты ее любил?

— Это было так давно, что я в точности не помню своих чувств.

Возможно, он говорил правду, но не понимал, что таким ответом сводит меня с ума. Я была уверена, что женщины в его жизни были расставлены по ранжиру, и мне нестерпимо хотелось узнать, какое место занимаю я, кто стоит на ступеньку выше меня, а кто — ниже. Мне хотелось, чтобы наша запутанная история стала проще. Прошло много лет, и что-то должно было встать на свои места. Джонатан должен был знать свои теперешние чувства.

Я сидела, не прикасаясь к Джонатану, и это заставляло меня нервничать. Мне нужна была поддержка, мне нужно было его прикосновение, чтобы убедиться, что он меня не ненавидит. Но даже если он не винил меня в смерти Софии, все равно многие мои ужасные поступки могли вызывать у него отвращение.

— Тебе холодно? — спросила я у Джонатана.

— Немножко. А тебе?

— Нет. Ничего, если я лягу рядом с тобой?

Я сняла куртку и укрыла ею нас обоих. Облачка нашего морозного дыхания повисли над нами, словно призраки.

— У тебя рука холодная. — Я подняла руку Джонатана, подышала на нее и поцеловала каждый палец по очереди. — И щеки тоже.

Я прижала ладонь к его щеке. Он не возражал. Я провела кончиками пальцев по его прекрасному прямому носу, по тонким векам, по колючим от щетины щекам.

Потом мы занимались любовью под звездами. С одной стороны, все было как обычно, но что-то между нами изменилось. Мы все делали медленно и нежно, почти торжественно — но разве я могла жаловаться? Смерч юной страсти давно унялся, на смену ему пришло нечто более утонченное и печальное. Мы словно бы прощались друг с другом.

Потом я сунула руку в карман куртки и достала сигареты. Облачко дыма поднялось в ночное небо. Легкие согрелись, пришло успокоение. Я делала затяжку за затяжкой, а Джонатан гладил мою макушку.

С первого момента, как только мы тронулись в путь из Парижа, я гадала, чем закончится это путешествие. Джонатан ничего не говорил, а я не могла понять, где и как оно должно завершиться. Билеты у нас были с открытой датой вылета. Джонатан ни слова не сказал о том, к какому сроку ему нужно вернуться на работу в лагерь беженцев. Конечно, было понятно, что слишком долго наша прогулка продолжаться не может. Она принесла нам сплошные разочарования, которые чередовались у меня с безумными мечтами типа «а потом они жили долго и счастливо». Словом — разочарования, несбыточные мечты и напоминания о потерях. Только деревья да прекрасное небо над головой радовались нашему возвращению.