Далтон, выпрямившись, заложил руки за спину.

— Могу я узнать, по какой причине вы просите об этом?

— То, чем там занимается мой муж, — это его дело. Создатель знает, что он таков, каков есть, и изменит его разве что кастрация. Но я не позволю какой-то бабе унижать меня перед всеми, выставляя дурой. Скрытые сплетни — одно, а публичные заявления, превращающие меня в объект открытого обсуждения и шуточек, — совсем другое.

— Хильдемара, я не думаю, что высказывания Клодины предназначались для того, чтобы учинить вам неприятности. Она сделала это, чтобы объявить о недостойном поведении Бертрана. Но, как бы то ни было, заверяю вас, что Клодина больше рта не раскроет, да и к тому же она утратила доверие тех, кто мог бы ее выслушать.

— Так-так, Далтои, да вы еще и галантны к тому же!

— Вовсе нет, Хильдемара. Я просто надеюсь объяснить вам...

Она снова ухватила его за воротник, но теперь — отнюдь не ласково.

— Ее уже начали уважать идиоты, что приняли за чистую монету кучу дерьма насчет голодающих детишек и предоставления работы неквалифицированным трудягам. Они толпятся у ее дверей, желая получить ее поддержку. Такое всеобщее уважение опасно, Далтон. Это дает ей власть. Но гораздо хуже выдвинутые ею обвинения. Она рассказывала всем, кто слушал, что Бертран ее принудил. Сиречь изнасиловал.

Далтон понимал, к чему клонит жена министра, но предпочитал, чтобы она высказалась и обосновала приказ. Это в дальнейшем даст ему больше снарядов, а ей оставит меньшее пространство для маневра, если она станет потом все отрицать или надумает отдать его на растерзание.

— Обвинение в изнасиловании вызвало бы у народа разве что желание зевнуть, — возразил Далтон. — Я запросто могу заставить их считать это прерогативой человека, обладающего огромной властью, нуждающегося в простых и безобидных способах сбросить напряжение. Никто не станет всерьез осуждать его за столь безобидное деяние. Я легко смогу доказать, что министр — выше обычных законов.

Хильдемара Шанбор сильнее сдавила ему ворот.

— Но Клодину могут пригласить в Комитет Культурного Согласия в качестве свидетеля. Директора боятся могущества Бертрана и его способностей. И мне они тоже завидуют. Если захотят, они будут отстаивать ее дело и представят это как деяние, противное Создателю, пусть оно и не нарушает гражданского права. И это противное Создателю деяние способно выкинуть Бертрана из списка кандидатов на пост Суверена. Директора могут объединиться и упереться рогом, оставив нас беспомощными и на их милости. Нам всем тогда придется искать себе новое пристанище, не успеем и глазом моргнуть.

— Хильдемара, я полагаю...

Она приблизила его лицо к своему.

— Я хочу, чтобы ее прикончили!

Далтон всегда считал, что доброта и щедрость души делают женщину особенно привлекательной. Хильдемара являла собой обратную сторону медали. Ее эгоистичный деспотизм, безграничная ненависть к тем, кто стоял на ее пути, превращали ее в страшилище.

— Конечно, Хильдемара. Раз вы этого хотите, так и будет сделано. — Далтон ласково убрал ее руку с воротника. — Будут ли особые пожелания, как это должно быть сделано?

— Да, — прошипела она. — Никаких несчастных случаев. Это убийство — и должно выглядеть как убийство. Не будет никакого проку, если другие подстилки моего муженька не поймут урок. Я хочу, чтобы оно было кровавым. Таким, что заставит баб глаза вытаращить. Ничего общего со «спокойно почила во сне», понятно?

— Ясно.

— И наши руки должны оставаться чисты. Ни при каких обстоятельствах подозрения не должны пасть на кабинет министра. Но я хочу, чтобы это был запоминающийся урок для тех, кто надумает распустить язык.

У Далтона уже созрел план. Отлично подходящий к требованиям. Никто не сочтет это несчастным случаем, это, безусловно, будет кровавая каша, и он точно знал, на кого укажут, если ему понадобится, чтобы указали.

Он вынужден был признать, что Хильдемара привела довольно веские аргументы. Директорам показали лезвие топора, и они запросто могли решить, что в их интересах тоже помахать своим топором.

— Как пожелаете, Хильдемара.

На ее лице опять появилась улыбка.

— Вы здесь совсем недавно, Далтон, но я прониклась большим уважением к вашим талантам. Если я и ценю что-то в Бертране, так это его умение подбирать людей, способных выполнять нужную работу. Он отлично подбирает людей, иначе, понимаете ли, ему пришлось бы заниматься всем этим самому, а для этого потребовалось бы покинуть ту, кем он был бы в тот момент увлечен. Насколько я понимаю, вы достигли нынешнего поста не с помощью щепетильности, Далтон?

Далтон не сомневался, что Хильдемара скрытно проверила его деятельность и знает: он справится с задачей. Более того, она ни за что не дала бы ему подобного поручения, если бы сомневалась. Нашлись бы другие, к кому она могла обратиться.

Очень осторожно он вплел в свою паутину еще ниточку.

— Вы попросили меня об одолжении, Хильдемара. Оказать его вполне в моих силах.

Это не было одолжением, и оба об этом знали. Это был приказ. Но он хотел повязать ее как можно крепче, пусть даже в ее мыслях, и потом этот росток пустит корни.

Отдать приказ на убийство куда хуже обвинения в такой мелочи, как изнасилование. А Далтону однажды может что-то понадобиться в рамках ее сферы влияния.

Удовлетворенно улыбнувшись, она взяла в ладони его лицо.

— Я так и знала, что вы тот, кому это дело по плечу. Спасибо, Далтон.

Он склонил голову.

Хильдемара тут же помрачнела, будто солнце забежало за тучу. Пальцем она приподняла ему подбородок.

— Но помните, что если кастрировать Бертрана не в моих силах, то уж вас запросто. В любой момент.

— Тогда я постараюсь не давать вам повода, сударыня, — улыбнулся Далтон.

Несан почесал руку через рукав засаленной одежды поваренка. Он, пока не переоделся в ливрею гонца, и не представлял, какие прежде носил лохмотья. Ему нравилось то уважение, которым он стал пользоваться, как только его сделали гонцом. Не то чтобы он стал важной персоной, но все же большинство народа уважало гонцов как людей, наделенных определенной ответственностью. Поварят не уважал никто.

Ему жутко не хотелось переоблачаться в старые лохмотья. Это было все равно что окунуться в прежнюю жизнь. Но для нынешнего дела лохмотья были необходимы.

Из какой-то отдаленной гостиницы доносилась негромкая мелодия лютни.

Наверное, из трактира «У весельчака», что на улице Ваверн. Там частенько пели менестрели.

Пронзительные трели гобоя звучали в ночи. Когда гобой смолкал, менестрель начинал петь баллады, но слова на таком расстоянии различить было невозможно.