Эберт смотрел на темную гору рядом с его хрупкой смертью и знал, что иной давно уже нет в сердце Каи, нет там ни единой надежды, он знал, та ему говорила – но Кая ему улыбнулась, робко, тихо, так кротко-испуганно – а сердце рыцаря рассыпалось в пыль.

– Я тоже знаю иную, – прошептала Кая Морелле, прикрыв глаза и прильнув на мгновенье к руке, что держала ей щеку. – Я помню иную.

Сирин улыбнулся сирину. Только улыбка одна была слишком холодной.

– Вот и умница, – прошептал ей Морелла. Рыцарь стоял рядом, но до него никому дела не было, может и к счастью. Он смотрел на зверя, смотрел в глаза ему – о чем тот думал сейчас? О мести, о страхе, о власти, о личной наживе? О Кае, об этой глупой девчонке – нечаянной убийце – что с ней еще может не кончено? К чему даны таким крылья. Таким бы прясть паутину нить за нитью и травиться собственным ядом. Кая-Марта, ох, Кая-Марта. Много ли счастья успела принести тебе твоя короткая жизнь?

Сирин гладил ее по белым грязным растрепанным прядям. Сейчас она и вправду походила на взъерошенного птенца.

– Теперь ты снова моя и снова со мной.

– Снова твоя, снова с тобой, – светло повторила Кая, и Эберт услышал откуда-то сбоку крик ненависти, сорвавшийся с губ Микаэля. Южанин не ждал предательства, хоть он и южанин. Он слишком добр и слишком наивен. Наивнее рыцаря, что бы тот ни считал.

Кая-Марта подняла свою голову вверх. Сирин грубо оттер пятно сажи с ее бледной щеки. По-хозяйски небрежно.

– Ты не сможешь больше доверять мне, ведь так? – проговорила она; голубые глаза были золотистыми, точно листва поздней солнечной осенью. Тень мимолетно легла на его лицо. Потом он пожал плечами.

– Ты умна, Кая, и дурочкой совсем не была – да, доверять тебе по первости я не смогу. Милая. Отдай мне кольцо. Отдай мне его, я знаю, что оно у тебя, кольцо с твоими перьями, с волей. Протяни его на ладони, сама, мы будем повязаны с тобой навсегда. Это докажет твое послушание, милая Кая.

Рыцарь мог дотянуться до нее, но он это не сделал. Он просто глядел, как хрупкая с тонкими, легкими костями рука Каи-Марты протягивает врагу и убийце ту безделушку. Всего-то стеклянное колечко с пером. Морелла сжал его сперва в кулаке, улыбнулся. Затем надел на мизинец.

– Ты сделала правильный выбор.

– Я знаю, – просто ответила Кая; она улыбнулась ему. – Ты прав, Морелла, я слишком люблю эту жизнь. Слишком люблю это солнце над головой. Люблю, когда ветер с моря приносит прохладу. У меня этого было мало, так мало, Морелла… Оттого я и не смогу это сделать сама.

– Сделать что?

О, она продолжала ему улыбаться.

Нож в руке Эберта вошел прямо между ее ребер, быстро и чисто.

Да.

Все так, как хотела она. Как Кая-Марта просила.

С ее губ сорвался лишь крик, с губ сирина – вопль боли, и гнева, и ужаса. Морелла осел на серые доски следом за ней. Кровь обоих была на помосте, кровь обоих текла по нему. Две жизни в одну повязались, как враг и хотел.

– Ты же хотел повязаться жизнью со мной, – Кая-Марта смотрела в синее небо, пыталась смеяться. Изо рта тоже текла кровавая ниточка. – Ты хотел, о, и ты получил. И жизнь одна, и боль тоже стала единой. Ты такой дикий глупец, мой Морелла. Ты даже не думал, что я на это решусь – как мало ты знаешь меня.

Эберт с силой пнул ногой еще живого черного сирина. Он рухнул с помоста в дорожную пыль. Народ молчал. Молчал и уходить не решался. Рыцарь склонился к Кае-Марте, и к гибели своей, и к спасению. Теперь он не знал, что ему делать. Он неловко положил ее голову себе на колени, накрыл ее руку ладонью. Та дрожала, молчала и смотрела в синее небо.

– Ничего не бойся, – он зачем-то смог прошептать. – Все уже кончилось, Кая, все кончилось.

Рядом оказались Сольвег и Микаэль, горцы их уже не держали. Никто уже никого не держал.

Старый друг тронул его за плечо. Эберт вздрогнул. Жилка еще билась на запястье умирающей птицы.

– Она не предавала тебя, Микаэль, – голос отчего-то звучал теперь спокойно и ровно; ведь все позади. – Не предавала и тебя, Сольвег Альбре. И меня. Она так решила. Она захотела. Этот обман. Она и меня попросила, тогда. Решила, видно, что так будет правильно, не хотела руку сама на себя наложить, – ему казалось, что Кая-Марта его уж не слышит, хоть она еще и дышала. Он неумело погладил ее по руке. – Я ненадолго переживу тебя, Кая-Марта. Если свидимся, то теперь за нами обоими не будет долгов. Спи, жди, если хочешь. Я буду следом.

Эберт сложил на груди ей руки. Последние слова о солнце, о небе, о ветре. Они оба хотели пожить хоть чуть-чуть. Оба стали друг другу погибелью. Оба не держат зла друг на друга.

Он повернулся к друзьям, они подняли его с серых досок. Глаза Каи так и были открыты.

– Вот и все, – сказал просто рыцарь. – Вот и все, – сказал он погромче, чтобы слышали все.

У войны теперь вырвано жало, стоит война на пороге в смятенье и теперь она точно нагая. Не знает, шагнуть куда, и даже нечем прикрыться. Такая не сечет людям головы.

– Вот и все, – шепнул Эберт Гальва себе самому.

Он сделал первый шаг вниз по шаткой лестнице эшафота. Толпа расступилась перед ним, точно море, молча и пряча глаза.

Вот и все.

На душе было пусто. На душе было пусто, спокойно и тихо, точно в младенчестве.

Бывали ли рыцари, убивавшие дев, бывали ли убийцы, спасавшие город.

Кая-Марта знает, она спит, не ответит. Ему и не нужен ответ.

Был полдень, и полдень этот стоял над Исолтом. Медленно текло над городом это позднее лето, а Микаэль Ниле сидел за столом. Напротив него сидела женщина. Женщина красивая и ладно одетая, и жила она в его доме уже второй месяц. Была это Сольвег Альбре. В руках была чашка, а в ней шоколад из Эльсхана. Горький, но сладкий. Легкий ветерок из окна начал сдувать со стола бумагу, Микаэль подхватил ее, снова опустил перо в чернильницу, вывел пару затейливых закорючек. Подул, чтобы буквы сохли быстрее, затем протянул это Сольвег. Он поморщился. Рана совсем зажила еще неделю назад, но бок иногда саднил на погоду. К вечеру будет дождь.

– Держи.

Сольвег потянулась к нему через стол.

– Прости, что так долго, не сразу. Нам обоим было не до того.

Сольвег положила на колени бумаги, гласившие, что больше она не нищенка, не приживалка. Бумаги на корабль Ниле. И он прав, им правда было не до того.

Сперва было много расспросов, ни отдыха, ни покоя, лишь знать из Совета, что не верит ни единому слову. Они топтались в дверях у Ниле, у Эберта, Сольвег, они так тупы, безнадежно тупы, у них все так просто и виноваты конечно же горцы. Ни один из троих те бумаги не подписал, ни один не пошел против совести – просто выставили всех из Совета взашей. В нужных руках деньги могут не мало. Что сможет сделать жалкий Совет с богатыми семьями Гальва, Ниле? И только потом были похороны Каи-Марты, чудовища, друга и сирина с белыми косами – им не дали положить ее в городе, лишь за воротами. Там росла небольшая сирень, а дорога шла вниз и вниз под пригорок.