– Да, – рассеянно ответил Дункан. Он почти не слушал, думая о другом. Глядя, как Алек снова разглаживает листок, Дункан робко спросил: – А для родных ничего нельзя добавить?

– Для родных? – скривился Алек. – Нет, конечно. Ты что, дурак?

– Я думаю о Вив. Она ужасно расстроится.

– Говорю, она будет гордиться тобой. Все будут. Даже мой папаша. Он говорит, я трус поганый. Хотелось бы увидеть его рожу, когда это попадет в газеты! Мы станем как... как мученики! – Алек задумался. – Теперь осталось решить, как мы это провернем. Думаю, можно задохнуться газом.

– Газом? – перепугался Дункан. – Это же очень долго, да? Сто лет уйдет. И потом, газ же растечется, и мы отравим отца. Конечно, он старый хрыч, но все же так не очень честно.

– Это будет неспортивно.

– Да, старина, не по правилам.

Они рассмеялись. Обоих разобрал такой смех, что они зажали руками рты. Алек повалился на кровать и зарылся лицом в подушку. Потом, все еще посмеиваясь, сказал:

– Можно отравиться. Слопать мышьяку. Как та старая шлюха, мадам Бовари.

– Превосходный план, мистер Холмс, – дурашливым голосом проговорил Дункан, – но с одним существенным изъяном. Мышьяка отец в доме не держит.

– Нет мышьяка? И вы называете это современным, хорошо оснащенным домом? Как насчет крысиного яда, я вас умоляю?

– Тоже нет. И потом... ведь от яда будет ой-ой-ой как больно?

– Ой-ой-ой как больно будет в любом случае, недоумок. Иначе какой же это поступок?

– Все равно...

Алек перестал смеяться, секунду подумал и сел.

– А если мы утопимся? – серьезно спросил он. – Перед глазами промелькнет вся жизнь. Вообще-то мне свою паршивую жизнь не особо хочется видеть...

– А я маму увижу, – сказал Дункан.

– Ну вот! Перед смертью человек должен повидаться с матерью. Заодно спросишь, с какого ляду она вышла за твоего отца.

Они опять засмеялись.

– Но как мы это сделаем? – наконец спросил Дункан. – Придется искать канал или что-то вроде того.

– Не придется. Я полагал, всем известно, что утонуть можно и в луже. Это научный факт. Разве у вас не набирают в ванну воду на случай пожара?

– Верно, черт побери! – вскинулся Дункан.

– Ну так, за дело, Дэ-Пэ!

Они встали.

– Бери письмо и кнопку, – сказал Дункан. – Погоди!.. Я причешусь.

– Нашел время!

– Отвали!

– Вперед, Лесли Говард![62]

Перед зеркалом туалетного столика Дункан торопливо махнул по волосам расческой. Они на цыпочках вышли из спальни, затем через прихожую и гостиную пробрались в кухню. Дункан очень тихо притворял двери, открытые на случай взрывной волны. Было слышно, как мощно храпит отец.

– Папаша у тебя что твой «мессершмитт»![63]– прошептал Алек, и оба опять прыснули.

В кухне зажгли свет. Тусклая голая лампочка высветила блеклую белизну испятнанной раковины, серые заплатки на желтом линолеуме пола, стол и стулья цвета бурой подливки. У стены, рядом с кухонным столом, примостилась ванна; когда-то давно отец Дункана огородил ее досками, того же подливочного цвета, и соорудил крышку, которая использовалась как сушилка. Сейчас на ней стояли посуда и большое цинковое ведро с замоченным в соде отцовым и Дункановым исподним. Дункан покраснел и торопливо убрал ведро. Алек переставил на стол посуду.

Вдвоем взявшись за края, они сняли крышку.

В мутной воде, оставшейся от давнишнего мытья отца, плавали жесткие закрученные волоски, что было еще позорнее исподнего; едва их увидев, Дункан отвернулся и сжал кулаки. Если б отец оказался рядом, он бы его ударил.

– Вот же свинья! – пробормотал Дункан.

– Воды-то хватит, – неуверенно сказал Алек. – Только как нам пристроиться? Вдвоем не поместимся. Может, сунуть головы и держать друг друга?

От мысли, что придется опустить лицо в грязную воду, которая плескалась вокруг отцовых ног, причинного места и задницы, Дункана затошнило.

– Так я не хочу, – сказал он.

– Мне, что ль, очень хочется? Но привередничать некогда.

– Тогда уж давай рискнем газом.

– Думаешь?

– Уверен.

– Ладно. А может... Мать честная, придумал! – Алек щелкнул пальцами. – Давай повесимся!

Предложение почти обрадовало. Теперь Дункан согласился бы на все, что не связано с отцовыми помоями. Крышку-сушилку вернули на место и оглядели стены с потолком в поисках крюков или чего-то, к чему можно привязать петлю. Наконец решили, что блок для бельевой веревки выдержит вес одного, а другой сможет повеситься на одежном крючке, прибитом с внутренней стороны кухонной двери.

– Какая-нибудь веревка есть? – спросил Алек.

– Вот что есть! – Осененный идеей, Дункан развязал пояс халата, вытянул его из штрипок и подергал, испытывая на прочность. – Думаю, меня выдержит.

– Ну это для тебя. А как со мной? Другого такого, наверное, нет?

– У меня полно всяких ремней. И куча галстуков.

– Во, галстук сгодится.

– Принести? Тебе какой?

Алек нахмурился.

– Наверное, черный. Нет! Давай тот, в сине-золотую полоску. Он похож на университетский.

– Да какая разница?

– Может, будут фотографировать. Тот галстук эффектней.

– Ладно, – неохотно согласился Дункан.

Вообще-то, именно этот галстук был ему дорог почти так же, как авторучка, и славную вещицу не хотелось никому давать. Почему непременно этот галстук, когда сгодился бы и простой? Бог с ним, сейчас спорить не будем. Через гостиную и прихожую Дункан тихо прошел в спальню и взял галстук. Отец по-прежнему храпел; на обратном пути Дункан секунду постоял в темноте, сдерживая желание дать отцу пинка и заорать, завопить ему в лицо: «Старый дурак, будь ты проклят! Я собираюсь убить себя! Вот сейчас войду в кухню – и ау! Ну же, проснись!»

Отец храпел. Дункан тихо вернулся к Алеку.

– Теперь папаша изображает чертов «харрикейн»,[64]– сказал он, прикрывая кухонную дверь.

Алек не ответил. Пояс от халата валялся на полу. Вполоборота стоя у раковины, Алек что-то держал в руках.