Данная статья посвящена системе трудовых лагерей в маоистском Китае как явлению, при котором к «врагам народа» применялись политические меры, характеризуемые сочетанием подавления и высылки, продуманных актов устрашения и публичного осуждения. 1950-е годы стали временем массового насилия в колоссальных масштабах, хотя измерить эти масштабы затруднительно, а то и невозможно. Однако масштабы насилия – не главная тема этой статьи; скорее мне хочется реконструировать исторические факторы и обстоятельства, вызвавшие подобный всплеск насилия, с миллионами репрессированных людей и вовлечением большого количества преступников и свидетелей. Меня интересует, каковы ключевые компоненты этих политических мер, кто организовывал террор, как насильственные методы встроились в новую политическую систему, какой вид они принимали, как функционировали и в чем были их основные плюсы и минусы с точки зрения тех, кто их осуществлял. Что заключается здесь в понятии «насилие»? Есть ли смысл в историзации трудовых лагерей? В мои намерения не входит изображать Коммунистическую партию Китая (КПК) и ее вождей кровожадными диктаторами и палачами народа и представлять трудовые лагеря как следствие звериной жестокости, но, напротив, я хочу заострить внимание на внутренне противоречивой динамике китайского социализма и его непростом наследстве. По мнению Ханны Арендт, частое применение силы революционными государствами выявляет присущую им нестабильность и (осознанный) недостаток легитимности [Arendt 1951: 477]. Если основываться на этом наблюдении, то представляется, что использование трудовых лагерей само по себе демонстрировало слабость и неустойчивость власти КПК.

Массовое насилие характеризуется уничтожением больших прослоек гражданского населения, часто сопровождаемым зверствами, которые с первого взгляда кажутся бессистемными или лишенными смысла. Однако помимо крайней жестокости людей, на которых мы зачастую возлагаем ответственность за подобные злодеяния, массовое насилие и убийства являются следствием своеобразного «рационализма». Они не просто рождаются в «исступлении бойни» («battlefield frenzy», выражение, использованное Кристофером Браунингом для описания взаимной беспощадности солдат в разгар войны [Browning 1992: 160]), а, скорее, становятся итогом обдуманной программы перемещения и истребления групп гражданского населения (мужчин, женщин и детей).

Термин «массовое насилие» подразумевает не конкретную технологию или специфическое орудие убийства (нож, пулемет, ядовитый газ и пр.), но коллективно организованный акт или серию актов, имеющих целью ликвидацию целых групп безоружных людей. Поскольку массовые преступления требуют высокой степени организованности, ответственность за них часто лежит на государстве. Очевидно, что подобные зверства под силу и отдельным группировкам, повстанческим отрядам, партизанским движениям, стремящимся к власти. Однако данная форма насилия становится более эффективной, когда у ее организаторов в распоряжении имеются особенно действенные методы: при поддержке армии, полиции, административных ресурсах и разветвленных сетях связи внутри населения можно совершать широкомасштабные убийства [Valentino 2004]. Помимо этого, важными составляющими современной системы государственного насилия являются также конкретные образы, метафоры и политическая идеология. Согласно Джеймсу Скотту, в основе политических программ, направленных на кардинальное переустройство общества, нуждающегося в устранении будущего конфликта, лежит высокий модернизм в авторитарной форме [Scott 1998][565]. Эта утопическая цель неизбежно ведет к отрицанию многих базовых прав личности, если не их существования в целом. Высокий модернизм также является фундаментом того типа современного коммунизма, который получил развитие на базе советской модели. Маоизм как разновидность сталинизма в той же мере испытывал влияние некоторых элементов этого подхода к созданию нового человека и нового общества. Настоящая статья помещает трудовой лагерь в более широкий исторический контекст, а также обрисовывает взаимный обмен идеями и методами между китайской и советской лагерными системами, следствием чего явилось их сходство, но также различия и модификации.

С этой целью я анализирую дискурс, стоявший за склонностью руководства страны применять насилие в борьбе с реальными или мнимыми врагами. Массовые репрессии осуществлялись двумя способами, с помощью двух различных наборов действующих лиц. При первом способе использовались массовые движения и кампании, организуемые местными партийными ячейками при поддержке местных госучреждений. Второй способ задействовал правоохранительные органы. Я заключаю, что в 1950-е годы система трудовых лагерей играла значительную, системную роль. Реагируя на недостаток собственной легитимности и продолжавшееся сопротивление, власти вознамерились выстроить эффективную систему для борьбы с оппонентами. Однако большинством исследований данный аспект игнорировался или преуменьшался, поэтому вопрос массового насилия все еще ждет всестороннего критического пересмотра.

Обстоятельных научных трудов о лагерной системе лаогай немного. Ранее они в основном опирались на опубликованные документы и воспоминания, отчасти по причине нехватки достоверных архивных источников [Domenach 1992; Wu 1992; Williams 2004]. Важнейшие фонды находятся в архивах центрального правительства и центральных партийных органов и по-прежнему закрыты для исследователей. Больше повезло ученым с местными архивами. Ныне стала доступна значительная масса бывших секретных материалов, включая тайные полицейские отчеты, лагерные картотеки, полные, без купюр, тексты речей и инструкций партийных работников и руководителей, досье заключенных, содержащие признания и отчеты о работе, мемуары, письма и устные рассказы. Эти документы проливают свет на повседневную жизнь лагерей, особенно такие моменты, как применение силы, условия труда и перевоспитание, тогда как управление системой лаогай в целом, в том числе подробная статистика, остается малоизвестным аспектом[566]. Один из главных обсуждаемых в литературе вопросов – несоответствие благостных официальных заверений суровой лагерной действительности. Другая проблема касается общего политического и социального назначения лагерной системы.

Государство как орудие

За репрессиями, волны которых регулярно прокатывались по Китаю в 1950-е годы, стоял особый политико-правовой дискурс, который оформлял и оправдывал применение силы. Вожди КПК рассматривали государство и закон как инструменты управления и власти, не видя в них самостоятельной ценности. Как таковые закон или государство никогда не относились к ценностям или порядкам, существующим независимо от общества. По мнению КПК, закон не связан с идеями правосудия (или справедливости);

скорее это орудие борьбы с врагами социализма. По словам Мао Цзэдуна, «государственная машина – армия, полиция, суд и т. п. – является орудием подавления одного класса другим. По отношению к враждебным классам она является орудием подавления, насилием» [Мао 1969–1977, 4: 510][567]. Партия отвергла также идею всеобщего равенства перед законом. Напротив, поскольку закон рассматривался как продолжение классовой борьбы и инструмент для расправы с врагами, всегда следовало проводить фундаментальное различие между понятиями «мы», или «народ», и «они», то есть «враги народа». Народу было дано право участвовать в общественной жизни, но так называемые враги народа, или контрреволюционеры, подчинялись «демократической диктатуре» народа. В сочинениях Мао, как и в более поздних официальных и юридических документах, понятие врага или контрреволюционера оставалось размытым. Cо временем были введены такие критерии, как «политическая косность», «исторические проблемы» или «классовое происхождение», хотя они всегда оставались размытыми и гибкими, завися от конкретного периода и политического курса. Если вначале врагов выискивали преимущественно вне партии, например среди бывших приверженцев Гоминьдана и прочих оппозиционных сил, то