Сахаров «возвращается на патриотическую позицию», и, может быть, пришло время для его возвращения в Москву. «Если в его сердце есть отклик, мы должны его использовать, — сказал Горбачев. — Мы можем сказать: вся страна энергично трудится, и Вы должны к ней присоединиться».

Члены Политбюро согласились, что теперь возвращение Сахарова в Москву в их интересах. Начальника КГБ Виктора Чебрикова попросили привлечь нового президента Академии наук Гурия Марчука, чтобы тот поехал к Сахарову и подготовил почву для этих новостей.

Итак, две недели спустя, через неделю после смерти Марченко, 15 декабря около 22.30 в квартире Сахаровых в Горьком раздался звонок в дверь… Как выяснилось, поздними гостями оказались телефонисты, которых вызвали из дома для выполнения экстренного задания. В течение двадцати минут они под присмотром офицера КГБ установили в квартире телефон. Работа была сделана на скорую руку, телефонный провод даже не прибили к стене, а супругам никто ничего не объяснил. Елена рассказывала: «Для КГБ такое поведение было типичным. Они никогда ничего не говорили — лишь то, что им было поручено. Они боялись, что мы откажемся от телефона». После того, как телефонисты ушли, сотрудник КГБ сказал Сахаровым: «Завтра в десять часов вам позвонят».

Единственный звонок за все утро следующего дня поступил от оператора, который назвал им их номер. Андрей рассказывал мне: «Мы ждали, но ничего не происходило, я даже подумывал выйти в магазин за покупками. Но по телевизору шла очень интересная программа, поэтому мы просидели дома до 15.00, и тут, спустя пять часов после назначенного времени, наконец-то зазвонил телефон. Я поднял трубку, и мне сказали, что со мной хочет поговорить Михаил Сергеевич». Во время этого драматического разговора, о котором я первым рассказал в печати[146], Горбачев сказал Андрею, что Елену «помиловали», что указ Верховного Совета, согласно которому он был сослан в Горький, «смягчен», чтобы он смог «вернуться к работе на благо родины». Андрей выразил сомнение, а существовал ли этот указ вообще.

Елена рассказывала: «Могу вас уверить, что со стороны Андрея весь разговор шел не о нем самом, а о трагедии Марченко и судьбах других узников совести». Сахаров спросил Горбачева о тех политзаключенных, которых он упоминал в февральском письме. Горбачев ответил, что не во всех случаях возможно снисхождение. На это Андрей ответил, что Марченко «убили» в тюрьме и что освобождение заключенных необходимо ради справедливости, ради всей страны, ради международного доверия, ради успеха самого Горбачева. «Было очевидно, что именно Сахаров подводит разговор к концу, что, возможно, было не слишком вежливо в подобной ситуации».

Через два дня в Горький по просьбе Горбачева приехал президент Академии наук Марчук. Анатолия Александрова, к которому Андрей тщетно обращался за помощью два года назад, сняли с этого высокого поста из-за аварии на чернобыльской АЭС, случившейся 26 апреля 1986 года. За Сахаровым прислали машину и привезли его на разговор, во время которого оба ученых обсудили будущее. Они сошлись на том, что Сахаров вернется к своим исследованиям в Физическом институте им. П.Н. Лебедева в Москве, и что он дает слово не участвовать в политической деятельности, «кроме как в особых случаях», когда, перефразируя Льва Толстого, «не сможет молчать».

Марчук, как оказалось, вряд ли симпатизировал Сахарову больше, чем его предшественник. Он был не согласен с «нигилизмом» Сахарова, на что тот ответил, что сегодня, если принять во внимание политику гласности, говорить правду в Советском Союзе более не считается преступлением. Сахаров рассказывал: «Марчук сказал, что беседовал со многими членами Академии наук, и если я продолжу привлекать внимание к «отрицательным сторонам» общества, то окажусь в пустоте. Это явно шло не от Горбачева, а от других органов. Они пытались запугать меня, хотели предупредить, что мне снова может стать плохо». Даже в этот момент ведущие умы советской науки угрожали ему, следуя приказам КГБ.

На следующий день Андрей отправился в отделение милиции, где после некоторой волокиты ему обменяли документ о ссылке Елены на ее обычный паспорт. Через два дня, 22 декабря, супруги сели на московский поезд, и в семь часов утра следующего дня их уже приветствовала огромная толпа энтузиастов. Они нашли свою квартиру на улице Чкалова в запущенном состоянии, да и телефона все еще не было. Квартира пустовала на протяжении пяти лет, с тех пор, как невестка Елены Лиза уехала в Америку. Горбачев был бы немало смущен, сказала Елена, если бы узнал, в какую квартиру им пришлось вернуться.

Снова в Москву

Мне не разрешали въезжать в СССР с июля 1971 года, но осенью 1986 года я все же получил советскую визу. Сыграла роль моя жалоба, которую Джеффри Хау вместе со списком других вопросов передал во время встречи новому советскому министру иностранных дел Эдуарду Шеварнадзе. Я забронировал билеты в Москву, с тем чтобы вместе со своими двумя сыновьями провести пять ночей в гостинице «Космос», одну ночь в поезде и одну ночь в Ленинграде. Я ждал эту поездку со смешанным чувством радости и опаски. Я собирался ехать в СССР по туристической визе, но на уме у меня был не только туризм. Мне не хотелось быть схваченным на улице агентами КГБ, чтобы не повторилась история Николаса Данилоффа. С другой стороны, я прилетал в Москву через четыре дня после приезда Андрея и Елены, что было удачей. У меня появлялся реальный шанс встретиться с академиком Сахаровым, одним из моих кумиров.

В ноябре 1985 года Горбачев обещал рассмотреть пять дел, касающихся разделенных советских и американских семей. В мае 1986 года он пообещал разобраться еще с семьюдесятью. Но к концу 1986-го около половины этих дел застряли в дебрях советской бюрократии. Обманывал ли Горбачев Запад или просто не мог справиться со своим государственным аппаратом? Это был самый важный вопрос, о котором я думал во время полета в Москву 27 декабря 1986 года. Прошло более пятнадцати лет с тех пор, как я был в СССР последний раз, потом был суд с «Прайвит ай», и все мои попытки получить визу натыкались на молчание советского консульства в Лондоне. «Отсутствие ответа — тоже ответ, — сказал мне тогда один из сотрудников и добавил с характерной советской таинственностью: — Когда мы узнаем о решении Москвы, вы с нами свяжетесь».

И все же сейчас было рановато надеяться на какие-то встречи. Одно дело — получить советскую визу, и совсем другое (как я узнал на собственном опыте в апреле 1983 года) быть допущенным в страну. Так что эти рождественские дни были очень