в тот день он слишком часто подходил к двери. Я робко представился. Его лицо озарилось улыбкой. Он позвал Елену, чтобы та подошла к двери и подтвердила, что я именно тот, за кого себя выдаю. После этого мне разрешили переступить порог, и спустя несколько мгновений я избавился от тяжелой меховой шапки, сапог и трех слоев лишней одежды. Я сидел на знаменитой сахаровской кухне с тарелкой горячего лилового борща, которую Елена немедленно поставила передо мной, и согревался у плиты с включенными четырьмя конфорками.

Я сразу же увидел, что передо мной человек, ослабленный жестоким и многолетним давлением. Он говорил невнятно, путал звуки. Иногда у него опускалась нижняя челюсть, и если я задавал вопрос, то проходило некоторое время, прежде чем он начинал отвечать. Как мне потом рассказали, в больнице у него был инсульт во время насильственного кормления. Он немного отразился на его речи, но не на силе его мысли.

Сахаров поблагодарил меня за статьи в «Обсервер» и других газетах, опубликованные в марте 1986 года. Он подтвердил, что они оказали давление на правительство Горбачева и ускорили освобождение. Это было огромным счастьем и честью находиться рядом с Андреем тем морозным воскресным вечером и слышать от него слова благодарности.

На следующее утро (29 декабря) я вернулся на улицу Чкалова, и мне было разрешено поговорить с Андреем в течение трех часов и записать наш разговор на пленку. В это время все английские газеты готовили материалы в связи со смертью бывшего премьер-министра Великобритании Гарольда Макмиллана, но после нескольких тайных телефонных звонков «Обсервер» согласилась опубликовать основные моменты беседы, которая оказалась первым большим интервью Сахарова за последние семь лет после его ареста.

Сахаров был настроен оптимистично и в то же время настороженно. «Те люди в новом руководстве, кто разделяет идеи Горбачева, верят, что экономического прогресса можно достичь только с помощью серьезных реформ путем создания открытого общества. А это означает освобождение узников совести, свободу передвижения как внутри страны, так и за границей, свободу информации и религии. Это было бы серьезным шагом вперед для СССР и всего мира. Мир сможет спать спокойно только тогда, когда мы станем более открытыми. Кое-кто на Западе хочет, чтобы угнетение людей продолжалось. Они хотят, чтобы мы оставались слабыми. На их взгляд, чем хуже нам, тем лучше Западу. Это ошибка. Безопаснее иметь сильного и здорового соседа, чем слабого и больного. А в наше время соседом является любая страна, которую можно достать баллистической ракетой».

Свободный выезд из страны, сказал Сахаров, это регулирующий механизм, направленный против угнетения, и в качестве примера привел дело Серафима Евсюкова, чья жена накануне звонила ему и договаривалась о встрече. «Он находится в клинике для душевнобольных. Доктора говорят, что его желание покинуть СССР является симптомом заболевания, поэтому он должен оставаться в больнице, пока не излечится от этой навязчивой идеи. Мы знаем, что его били, а также вводили инсулин в дозах, которые вредны для организма».

Сахаров хотел, чтобы Запад продолжал оказывать давление на Горбачева и таким образом помогал ему проводить реформы внутри страны. Освобождение от угнетения внутри СССР, считал он, является более надежной гарантией мира и гораздо больше способствует росту взаимного доверия, чем разоружение. Следующим шагом для Горбачева мог стать выход СССР из региональных конфликтов в Анголе и Эфиопии, а также из Афганистана.

Нынче предложения Андрея, как и прогнозы Орлова за три месяца до этого, кажутся довольно скромными. Например, он ничего не говорил об оппозиции к коммунистической партии или об отходе от социалистического выбора, о приватизации сельского хозяйства или о независимости Польши, не говоря уже об Украине. Но в то время, когда разыгралась трагедия Марченко, была предпринята провокация, от которой пострадал Данилофф, и закончилась неудачей встреча в Рейкьявике, возможность таких перемен казалось утопической. Советский Союз был супердержавой, империей, где компартия обладала монополией на власть. В 1986 году я даже и надеяться не мог на то, что коммунисты откажутся от того, что им гарантировано конституцией.

В Москве до меня дошли слухи, что вскоре Сахарову разрешат критиковать правительство, что Горбачев осознает необходимость лояльной оппозиции, конечно не для того, чтобы бросить вызов коммунистическому правлению или заменить его, но для того, чтобы сделать его более эффективным. В частности поэтому Сахарову позволили вернуться из Горького. Я считал эти слухи абсурдными, чересчур оптимистическими. Я думал, что когда-нибудь допустят некоторую критику отдельных аспектов управления, но не всей системы. Иначе возникнет угроза ее существованию. Либерализация стала бы революцией, а на это Горбачев никогда бы не пошел. В советских тюрьмах все еще находились несколько тысяч политических заключенных. Отпустят ли их и разрешат ли им выступать с критикой? Эти надежды были выше самой заветной либеральной мечты.

Я сфотографировал Андрея, когда он писал послание Маргарет Тэтчер на открытке с изображением памятника Пушкину: «Глубокоуважаемый премьер-министр! Мы тронуты новогодним поздравлением от Вас и Вашего мужа. Мы благодарны Вам за многие годы участия. С Новым годом! С надеждой! 29 декабря 1986. Елена Боннэр. Андрей Сахаров». Мы попрощались, и я снова оказался на холодной улице, но теперь у меня в карманах лежали записки, кассеты и тому подобные ценности.

Я не видел признаков слежки КГБ, но специально их не искал и был убежден, что его агенты где-то рядом. У меня не было никакой уверенности в том, что меня не схватят прямо на улице. Или же они могли выждать момент, когда через четыре дня я буду вылетать домой из Ленинграда, и конфисковать пленки прямо на таможне, заявив, что они являются «антисоветчиной». Я содрогнулся при мысли о том, что могу их лишиться. Поэтому я потратил немало усилий, и весь вечер в гостинице «Космос» перезаписывал кассеты на плеер моего сына. Что же делать с этими дубликатами? Британское посольство было моим явным союзником, но министерство иностранных дел четко высказало свою позицию. Согласно Венской конвенции, заявили они, не дипломат не может пользоваться преимуществами дипломатической почты. И в моем случае не будет сделано исключения, даже если речь идет о кассетах, где записано интервью с Сахаровым. Они не советовали мне ходить на грани советского закона, но если я хочу испытать судьбу и попытаюсь сопротивляться КГБ в ленинградском аэропорту, что может закончиться арестом, то это мое личное дело, сказали мне дипломаты. Прошел всего лишь год после побега Олега Гордиевского, который стал, как я полагаю, результатом более серьезного нарушения Венской конвенции британским посольством в Москве. Видимо поэтому они старались соблюдать осторожность.

Американцы оказались