На третьем этаже ватиканского дворца, в комнате, отделанной ореховыми панелями, со стеной, закрытой резным буфетом, за небольшим столом в центре комнаты сидел худой старик с лицом, жёлтым, как старинный пергамент. Сухая рука с длинными тонкими пальцами перебирала рассыпанные по скатерти кусочки раскрошенного сухарика. Едва пригубленный стакан разбавленного водой вина стоял перед прибором. Глубоко сидящие, окружённые нездоровой синевой тёмные глаза старика хранили следы огня. Взгляд их был устремлён на двух канареек, сидевших на краю блюдца с зерном, на дальнем краю стола. Канарейки клевали зерно. Глядя на них, старик думал о том, что вот уже восьмая пара птиц клюёт на его глазах божье зерно; вот уже он не может сделать лишнего глотка вина без опасения головной боли; вот уже и заботливо приготовленный старой баварской монахиней сухарик не лезет в горло потому, что опять не удалось очистить желудок… Околеет восьмая пара канареек. Вовсе остановится пищеварение. Кардиналы с радостью наложат по девять печатей на каждый из трех гробов, где запаяют его набальзамированные останки, а человечество будет жить. Вероятно, рано или поздно, несмотря на все усилия его самого и его преемников, оно, это живущее человечество, сбросит со своих плеч бремя церкви и пойдёт себе вперёд к манящему его видению греховного земного счастья, не ожидая перехода в царствие небесное… Человечество!.. Если бы оно знало, как он ненавидит этого тёмного колосса за неразумие, влекущее его к химере счастья… Счастье?! Кто знает, что это такое?! Он сам?.. Нет… Меньше всех он!..

Осторожный шорох у двери прервал размышления Пия. Он поднял усталый взгляд на склонившегося перед ним камерария. Монах францисканец едва слышно доложил (громкие звуки раздражали Пия), что статс-секретарь желает видеть его святейшество. Пий поморщился. С некоторых пор даже самые интересные дела ему досаждали. Движением бровей он дал понять, что кардинал может войти. Медленно, словно через силу, просмотрел почтительно протянутую ему бумагу и с неудовольствием вернул кардиналу. Неожиданно жёстко прозвучал его голос: не было ни знакомых народу бархатных ноток глубокого баритона, ни округлой ласковости фраз. Деловито, в лаконических формулах разъяснил кардиналу, что апостольское послание составлено неудовлетворительно: не ясно, почему католическая церковь берет на себя оправдание тайной войны против Москвы; люди не поймут, почему святой престол шлёт своё апостольское благословение католикам, которые с бомбами и ядом проникнут в коммунистический тыл, католическим лётчикам, которые сбросят диверсантов и убийц в Страну Советов; из текста такого послания верующие не поймут, во имя чего наместник святого Петра призывает учёных трудиться над усовершенствованием процесса расщепления атомного ядра?..

Кардинал вложил отвергнутый проект в бювар.

— Здесь находится, — сказал он, — в ожидании апостольского благословения своему проекту епископ Ланцанс.

— Ланцанс?

Черты Пия отразили напряжение. Но это длилось одно мгновение: несмотря на старость и болезнь, голова святейшего была светла. Он помнил проект Ланцанса, представленный ему на рассмотрение генералом Общества Иисуса. Сам иезуит, посаженный на папский престол иезуитом, Пий XII всегда с особенным вниманием относился ко всему, что исходило от Ордена. Он мог бы забыть любого другого епископа — францисканца, капуцина, бенедиктинца, — но не Ланцанса, раз тот был иезуитом. Смиренный брат Язеп Ланцанс предлагал вместо взрыва во время праздника песни в Риге нанести этот удар несколько позже, когда соберутся на свой праздник «детской песни» шесть тысяч маленьких певцов и двадцать пять тысяч юных зрителей — пионеров и пионерок Советской Латвии. Ланцанс считал такой удар более чувствительным — в СССР любят детей.

Папа сидел в задумчивости, подперев голову рукой. Статс-секретарь осторожным покашливанием напомнил о себе.

— Да, да, — сказал Пий едва слышно. Можно было подумать, будто за эти две минуты, что продолжались его размышления, он постарел ещё на десять лет и потерял последние силы. — Да, да… Помню… Передайте брату Язепу… Впрочем, нет, лучше поручите принять его монсиньерам Пиззардо и Тиссерану. Пусть присутствует и Константини. — Словно невзначай, добавил: — Если Ланцансу нужны деньги — следует дать… Дело должно быть осуществлено без нас. Скажите брату Язепу: Спрингович стар, Ланцанс может надеяться на его престол в Латвии. Мы его не забудем…

Пока папа говорил, кардинал достал из бювара новую бумагу и собирался протянуть папе, но при виде её Пий чуть-чуть поморщился, и кардинал тотчас спрятал бумагу. Папа поднялся из-за стола. Камерарий-францисканец испуганно прошептал:

— Ваше святейшество так и не отведали куриной котлетки…

Черты папы отразили досаду: упоминание о котлетке вызвало неприятное чувство тошноты. Газы подпирали диафрагму, сжимали усталое старое сердце. Тупая боль снова напомнила, что со вчерашнего утра у него не действовал желудок. Не помогло и слабительное. Мысль об этом отодвинула все остальное. Пий медленно проследовал к лифту, чтобы спуститься в сад: может быть, прогулка поможет делу…

Это было первым в жизни Ланцанса свиданием со столь высокими иерархами римской курии. Несмотря на принадлежность к «аристократическому» Ордену иезуитов, Ланцанс немного оробел при виде трех кардиналов — в конце концов он всё-таки был провинциалом. К тому же Эжен Тиссеран в качестве главы ватиканской конгрегации восточных церквей по римской иерархии являлся для Ланцанса высшим начальником. Впрочем, открытое лицо этого бородача с яркими, но добрыми глазами фанатика внушало епископу куда меньше страха, нежели хитрая носатая физиономия главы Католического действия кардинала Пиззардо. Маленькие глазки Пиззардо почти откровенно насмехались над несколько неуклюжим, словно вырубленным из добротной латышской берёзы Ланцансом. Не многим лучше был и руководитель Конгрегации пропаганды святейший канцелярии монсеньёр Чельзо Константини: его мордочка старой лисы не выражала особенного доверия к способностям гостя из далёкого захолустья, хоть тот и был иезуит. А щегольски сшитая сутана отца Константини, с особенной франтовской небрежностью наброшенная на плечи мантия, даже бант, каким были закреплены у воротника шёлковые завязки этой мантии, — все словно кричало об аристократическом превосходстве над епископом из балтийских свиноводов. Только мысль о том, что было передано Ланцансу по секрету кардиналом статс-секретарём: перспектива сесть на трон кардинала-примаса, когда умрёт нынешний глава католической церкви в Латвии, — придавала Ланцансу мужество. Он ясно представлял себе шуршащую тяжесть кардинальской мантии на своих плечах и ласковое прикосновение алой шапки к тонзуре. На миг — другой ему начинало казаться, что он ничем не хуже этих ватиканских вельмож. Разве и он не князь церкви? Но несколько льстиво-ехидных слов Константини или насмешливая фраза иронического франта Пиззардо — и Ланцанс с треском падал с небес мечты обратно на жёсткую землю действительности.

Хвала господу и за то, что основную беседу вёл Тиссеран. Он говорил о значении, какое имеет для положения католической церкви на востоке борьба эмиграции с коммунистическими властями трех республик Советской Прибалтики; говорил о планах, связываемых римской курией с надеждой на восстановление в Латвии прежнего буржуазного правительства; о помощи, какую окажут Ватикану в этом деле некоторые круги иностранных держав, и, наконец, осторожно коснулся все того же — личных перспектив епископа Ланцанса…