Уля бессильно закрыла глаза. Полынь хлестала, как кипяток из сорванного крана. Просто переждать. Просто разрешить случиться неизбежному. Потом взять кольцо и побежать прямиком к Гусу. Вымолить у него Рэма. Проверить, что тот жив и здоров в своем новом мире без метки. А потом… а потом найти самый острый в доме нож и завершить начатое.

Визжали тормоза, кто-то кричал. А Ульяна стояла, вдыхая полынь, бессильная и беспомощная. Все будет так же, как в жаркий июльский день. Только вместо красной сандальки на асфальт упадет кольцо.

– Нет! – Уля не узнала свой голос.

Кто-то другой метнулся в сторону, отталкивая Вилку от бордюра. Кто-то другой подал руку Владу, помогая подняться. Кто-то другой наблюдал, как выходит из машины полумертвый от страха шофер, успевший затормозить за секунду до того, как парень рухнул, поскользнувшись на замерзшей луже.

Это кто-то другой слабо улыбался в ответ на сто тысяч благодарностей расплакавшейся Вилки и ее жениха, бледного до синевы. Это кто-то другой обещал позвонить им завтра же. Это кто-то другой садился в такси, чтобы зажать в зубах костяшки пальцев и тихо выть до самого дома. Потому что момент был упущен. А спасенная сегодня Вилка обязательно умрет. Может быть, завтра – от фена, может, через месяц – от лихорадки на Бали.

Но вибрирующий новым сообщением телефон из кармана куртки доставала точно Уля. Потому что написанное там могла понять только она.

«Дуй домой, – писал Рэм. – Твой папаша – долбаный полынник, но я скорее сдохну, чем поверю во всю эту херню».

«Теперь я знаю, зачем пишу это. Во всей моей жизни, полной нескончаемого одиночества сумасшедшего человека, в этой полынной гонке, этой жажде, этих смертях, крови и рвоте, появился смысл. Моя дочь. Моя Ульяна. Гус обязательно отыщет ее однажды. Он протянет ей руку, он предложит ей сыграть в простую игру. Он посулит ей исполнение самого заветного желания. Но она будет знать, что выиграть невозможно. Что Гус никогда не проигрывает. И это ее спасет. Вот для чего я пишу…

Сам того не подозревая, я прошел весь путь. От нестерпимой жажды до спасительного дурмана. От ощущения власти и правоты к познанию собственной ничтожности. А теперь пишу эти глупые, эти напыщенные строчки. И мне кажется, что тянусь ими к ней. К моей дочке. Видящей наперед, что этот дядя очень скоро шагнет в туман, чтобы закончить свой путь так, как он заслужил.

Но перед этим я должен довести свое дело до конца. Разобраться, зачем все это. Чтобы моя дочь шла по полынной дороге не страшась, а главное, понимая, что происходит с ней. И ради этого, видит Бог, я готов пожертвовать всем – телом, душой, жизнью или смертью.

Так странно, сколько лет не вспоминал Бога. А тут нашел старый крест, подцепил его булавкой к майке. Чувствую кожей, как он делит со мной тепло, как он защищает меня. И становится легче. Если Бог есть, он поможет мне. Если его нет… я сделаю все сам».

– Получается, твой папаша знал? – Рэм опирался на стол кулаками, нависая над Улей. – Знал, что ты будешь меченой?

Сам он выглядел изможденным и больным, но на ногах держался вполне уверенно. Когда Уля переступила порог квартиры, то ожидала увидеть его растекающимся по дивану, скулящим от боли, а может, и бездыханным. Но Рэм встретил ее в дверях. Бледный, со слипшимися от пота волосами, но живой.

– Я покопался в записях, – тут же начал он. – Да, пришлось залезть в твою сумку, искал что-нибудь пожевать. Короче, ты, видимо, не дочитала… – Он запнулся, утер лоб, помолчал, подбирая слова. – До самого важного. Пойдем.

Пока Уля развязывала шнурки, пока стягивала промокшие ботинки и ставшую слишком тяжелой куртку, в ее ушах продолжали звучать сбивчивые благодарности Вилки, которой, впрочем, могло уже и не быть в живых. На улице гололед, вечерние таксисты бывают такими неловкими, а когда над тобой клубится жадный полынный туман, все это в любой миг может стать приговором. Возможно, кто-то другой, какой-нибудь равнодушный полынник, просто проходящий мимо, уже сегодня принесет Гусу тоненькое колечко с камушком, так легко спадающее с Вилкиного пальца.

Уля прижала к лицу ладони, прогоняя образы, вспыхивающие перед глазами.

– Эй, давай быстрее. – Выглянувший из комнаты Рэм был до крайности мрачен. – Я выпил сразу четыре капсулы, но хватит меня ненадолго.

– Четыре? Ты дозировку вообще смотрел?

Уля шагнула к нему и осторожно провела пальцами по холодной и влажной щеке. Темные круги под ввалившимися глазами, их лихорадочный блеск, кожа, похожая на желтый пергамент, острые кости скул, пересохшие, потрескавшиеся губы. Уле вспомнилось, как жадно они впивались в нее, превращая полутьму коммунального коридора в океан податливого упоительного жара.

– Да плевать мне на дозировку. – Словно прочитав ее мысли, Рэм отстранился от прикосновения. – Ты ведь не нашла вещицу, так? – Его голос осип, слова царапали горло.

Уля покачала головой.

– У нас еще есть время? Я найду… я же обещала тебе, что… – начала она, чувствуя, как по лицу расползаются алые пятна стыда. – Что с тобой все будет хорошо.

Рэм дернул плечом.

– Дело уже не во мне. Пойдем. Тебе нужно самой это увидеть.

Распотрошенная сумка валялась под столом, на котором охапкой лежали смятые записочки. Уле захотелось подойти к ним и аккуратно разложить по стопкам. Успокоить их, как продрогших, до смерти испуганных птиц. Почувствовать, как отдает далеким теплом отцовских рук каждая строчка. Но Рэм уже шагнул вперед и принялся ворошить и без того растрепанные бумажки.

Пока он искал что-то, морща лоб и беззвучно шевеля губами, Уля позволила себе подойти поближе. Взгляд скользнул по череде неровных строк и выцепил два слова, подчеркнутых волнистой линией: «Моя дочь». Уля опустилась на краешек стула и принялась читать, не замечая, как Рэм выуживает из стопки нужные ему листки.

– Выходит, твой папаша знал, что ты меченая? – с нажимом переспросил он.

– Что? – Уля оторвалась от чтения и подняла на него глаза.

Это был первый раз, когда отец обращался к ней. С такой нежностью, с таким невыразимым желанием оградить от беды, которая все равно случится, что Улю захлестнула жалость. Полынник, погрязший в сумасшествии и крови, он все равно сохранил в себе немного света. Пусть слабую искорку, но ее хватило, чтобы человеческое пересилило полынное. Чтобы его многочисленные записи вдруг обрели смысл. А страшное существование – цель, а вместе с ней и конец всего, и это вселило в Улю неожиданную надежду. Если смог Артем, насквозь пропитанный страхом чужой смерти, то почему не сможет она? Та, что нашла два подарочка, почти не прибегая к помощи крошащихся белых кругляшков. Та, в чьи руки попали пусть отрывочные, пусть наспех нацарапанные на обороте рекламных брошюр, но истины полынного бытия.

– Соберись! – прикрикнул Рэм и тряхнул ее за плечо. – Откуда он знал, кем ты станешь?

– Мы виделись… – Уля поморщилась. – Да отпусти меня! Что с тобой вообще? – Рэм помедлил, но плечо отпустил. – Здесь должна быть эта записка… я была маленькой, мама привела меня знакомиться с отцом. И он понял… Что я меченая. Поэтому решил… Вот, видишь? – Уля подвинула листочек к краю стола. – Он решил, что разберется со всем до конца, чтобы мне было легче, если я встречусь с Гусом.