Вчера еще вождь мирового пролетариата покоился на вершине худосочного холмика. Сегодня он уже венчал собою аппетитную горку на размер больше. Поскольку ничего, кроме инфляции, в России быстро не растет, я сделал остроумный вывод: Царькова натолкала в свой бюстгальтер ваты.

Вот ведь дурында, не без сочувствия подумал я. Революционная романтичка эпохи рынка. Знает, что с фигуристыми девками конкурировать — полный бесполезняк, а все равно упрямо лезет из кожи. С веселым другом барабаном, с огнем большевистским в чахлой груди.

— Товарищ Царькова! — Строгим пальцем я указал на ворох бумаг, лежащих на столе. — Ты чего мне сюда нанесла? Макулатуру, между прочим, я бросил собирать еще в пионерском возрасте.

— Это не макулатура, товарищ Сыроежкин. — Томная дурында обиженно зарделась, словно я завел с нею беседу о наилучшей марке гигиенических тампонов. — Это последние отчеты из региональных парторганизаций, насчет готовности к завтрашним выборам. Я разложила их вам по алфавиту, от Абакана до Якутска. И в каждом отчете сделала многоцветные закладочки, где самые главные итоговые цифры...

— Ладно, оставь, я взгляну, — произнес я, не желая зря нервировать комсомольскую лахудру. — С цветными закладками ты, в принципе, неплохо придумала. За проявленное усердие объявляю тебе благодарность Центрального Комитета. Устную.

Царькова опять покраснела, теперь уже от радости. Ее физиономия приобрела оттенок пунцовой ленты, туго вплетенной в ее же косичку.

— Спасибо, товарищ Сыроежкин, — выдохнула она, почти впадая в оргазм от моей протокольной похвалы. Комсомольский значок с вождем мирового пролетариата заходил туда-сюда на ее ватной горке. — Я оправдаю, товарищ Сыроежкин!

Все старания Царьковой обеспечить себе достойный товарный вид выглядели, разумеется, смехотворными. Где нет товара, там и с видом напряженка. Косичка ее была слишком жидкой, платье чересчур блеклым, губная помада излишне яркой, золотой перстенек на пальце казался копеечным — да и был копеечным.

И все-таки в невероятном убожестве комсомолки-доброволки проглядывало нечто трогательное, даже симпатичное. Может, в этом и есть сермяга? — вдруг осенило меня. — Может, забрать ее с собой в Южную Африку? Если вдуматься, не такая уж безумная мысль. Черненьких гладких мочалок для удовольствий я и на стороне поимею, а моя коза пусть сидит дома и рожает мне белых наследников. Неказисто, зато с гарантией генофонда. Русская лахудра — самая преданная в мире жена, потому как отступать ей некуда: кроме мужа-камикадзе, никто на такую и с доплатой не клюнет...

— Слушай, Царькова, — спросил я, — ты за границей когда-нибудь была?

— Ни разу, — сообщила дурында, перебирая свою жалкую косичку.

— А хочешь поехать?

— Хочу, — мечтательно призналась коза. — В Корейскую Народно-Демократическую Республику. Я про нее столько читала...

Связки рекламных журнальчиков из Пхеньяна мы регулярно получали в обмен на нашу партийную печать. Точно по весу, кило за кило. Но я даже не подозревал, что эти бандерольки хоть кто-то у нас вскрывает.

— Эх, товарищ Царькова! — вздохнул я. — Мелко ты плаваешь. Есть места и покруче Северной Кореи. Ты только вообрази себе: теплый океан, пальмы, песок, белые тенты. Рядом наша яхта качается на волнах. Лиловые негры в бикини разносят холодную кока-колу...

— Куба? — радостно предположила идейная лахудра.

— Товарищ Царькова! — с упреком сказал я. — Проявляешь близорукость. Неужели кроме Кубы и КНДР никаких других стран в мире не осталось?

В который уже раз дурында покрылась густым румянцем. Теперь от напряженных раздумий.

— Остались, — вымолвила она наконец. — Ливийская джамахирия. Исламская республика Иран. Белорусская ССР. Но там, по-моему, нигде нет океа...

— Свободна, товарищ Царькова, — досадливо перебил я лахудру. — Международную политику партии ты усвоила отлично, поздравляю... Теперь иди.

Припадок великодушия миновал. Сохранять генофонд с этой упертой козой меня уже не тянуло. У такой фанатки, раздраженно подумал я, и в генах наверняка одна классовая борьба. Нарожает мне кучу павликов Морозовых, а те потом сдадут богатого тятю налоговой полиции города Кейптауна. Очень надо! Приспичит — женюсь на зулуске. Лучше черные дети, чем красные.

— Ну иди же! — повторил я.

Идейная Царькова убралась из кабинета, но уже через секунду заскреблась ко мне опять.

— Там сочувствующие пришли, — доложила она, приоткрывая дверь. — В количестве двух делегатов. Срочно хотят видеть товарища генерального секретаря... Чего им сказать?

«Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят», вовремя вспомнил я детсадовский стишок.

Кандидатуру Зубатика на выборах подпирал монолитный блок соратников, сторонников, союзников и официально сочувствующих партий. Последних в единственном числе представлял отряд Карташова. За свое сочувствие патриоты ломили с нас бешеные бабки да еще при этом мелочно допытывались об их происхождении: не в крови ли христианских младенцев они отмыты? Меня давно тянуло ответить утвердительно, а затем посмотреть, возьмут или нет.

— Товарищ генеральный секретарь в отъезде, — объявил я громко, чтобы мои слова услыхали и Царькова, и патриоты под дверью. — Скажи, пусть заходят ко мне...

Даже к живому Зубатику в кабинет я допускаю не всякого посетителя. А к покойному Зубатику и подавно. У нас тут не мавзолей.

Усатый Карташов и его тощий очкарик-адъютант распространили по всей комнате едкий запах сапожного крема. Сапоги их, однако, не отличались особым блеском. Можно было подумать, что свой вонючий крем гости используют не по назначению: лопают его с хлебом, украшают им новогоднюю елку и лишь остатками полируют обувь.

— Честь и слава героям! — выкрикнул усатый и картинно вскинул вверх правую руку. Очкарик сделал то же самое.

Я лениво отмахнулся ладонью, даже не приподымаясь с кресла. Фирменным карташовским приветствием я и вовсе пренебрег. Надо быть кретином, чтобы подскакивать с воплем: «Героям честь и слава!» Дурь несусветная. Где вы сейчас найдете героев? Если только в Голливуде держат парочку, для нужд мирового кино.

— Так, значить... — желчно протянул Карташов, не дождавшись приглашения сесть. — Интере-е-есный фокус. Мы к вам, значить, со всей душой, а вы за нашенскими спинами во-о-он чего творите... Ну-ка, Денис, зачти радиоперехват!

Очкарик выступил вперед и, подглядывая в бумажку, начал пересказывать уже знакомый комментарий вражеского радио к еврейским танцулькам генсека. В изложении Дениса комментарий выглядел еще более идиотским. Получалось, что наш Зубатик специально ездил в колхоз «Заря» охмурять крестьян танцем «Семь сорок».

— Русский народ вам уже, значить, побоку... — вынес суровый приговор Карташов, едва очкарик умолк. — Под сионистскую дудку вы, значить, пляшете...