* * *

У «великого старца» оставалось только одно важное дело — уйти со сцены, раз и навсегда отречься от власти, вернуться к обычной жизни обычного гражданина. Нельзя не признать, что последние месяцы общественной жизни Черчилля были окрашены некой патетикой: с одной стороны, современники восхищались им и глубоко его почитали, с другой — их раздражало старческое упрямство, с каким он пытался удержаться на плаву. Вот почему осенью 1954 года и зимой 1955 года Альбион окутала легкая дымка грусти. Вот почему звезда великого человека угасала в агонии. В стране складывалась нездоровая атмосфера более или менее нетерпеливого ожидания.

В сущности, вопрос наследования Черчиллю на посту лидера партии консерваторов и на посту премьер-министра был решен уже много лет назад. Все были уверены в том, что наследником станет Энтони Иден, так долго ждавший своего звездного часа в обстановке растущей нервозности и опасения лишиться заветного «наследства». Однако здоровье подвело главного претендента, да и его отношения с премьер-министром уже не один месяц были откровенно враждебными. Кроме того, Иден, всегда находившийся в тени Черчилля, был тонким знатоком дипломатии, но, кто знает, хватило бы у него энергии противостоять целому комплексу проблем, особенно проблем в области внутренней политики, экономики и социального сектора? Черчилль сам день ото дня все больше сомневался в целесообразности назначения Идена премьер-министром. «Не думаю, что Энтони с этим справится», — поделился он своими опасениями с секретарем накануне отставки[395].

К тому же старый лис британской политики злорадно затягивал напряженное ожидание и вовсе не торопился объявить во всеуслышание имя своего «наследника». Его никто не торопил, он сам волен был выбрать дату оглашения своего «завещания». Журналист Хью Мэссингем проницательно заметил: «У Уинстона на руках все козыри. Сместить его невозможно. Ни у министров, ни у кого бы то ни было не хватит ни сил, ни смелости заставить его уйти прежде, чем он сам этого пожелает»[396]. Впрочем, у какого актера, привыкшего к первым ролям, не перехватывает дух при мысли о том, что рано или поздно придется проститься со сценой? Как-то Черчилль спросил об этом свою дочь Сару, опытную актрису: «Что ты чувствуешь, когда спектакль окончен? Ты, наверное, ненавидишь этот момент?» Сара почувствовала, что должна ответить утвердительно[397]. Тем не менее великий политик XX века знал предел своих возможностей. Об этом свидетельствует признание, сделанное им во время разговора с Р. А. Батлером: «Я чувствую себя, словно старый аэроплан, который в сумерках заходит на посадку с почти пустым баком и в темноте ищет надежную посадочную площадку»[398].

Наконец Черчилль решился. 13 ноября 1954 года он отметил свой восьмидесятый день рождения. В знак народной признательности и благодарности монарха премьер-министр был пожалован орденом Подвязки. Таким образом, сэр Уинстон Черчилль стал очередным кавалером этого почетного ордена. И сразу же началась череда пышных празднеств, во время которых премьер-министру оказывались всяческие знаки уважения и почитания, а в Вестминстере даже был организован вечер вручения подарков, присланных со всех концов света. На этом приеме присутствовали члены обеих палат парламента.

Итак, Черчилль решил подать в отставку 5 апреля 1955 года. Накануне на торжественном ужине в резиденции премьер-министра на Даунинг стрит присутствовали королева, герцог Эдинбургский, все семейство Черчиллей и целая армия старых друзей. В полдень 5 апреля Черчилль в последний раз председательствовал на совете министров, после чего отправился в Букингемский дворец и подал прошение об отставке Елизавете II — Британия перевернула еще одну страницу своей истории.

Сразу же после того, как прошение, поданное Черчиллем об отставке с поста премьер-министра, было принято, он отправился на Сицилию рисовать местные пейзажи. Само собой разумеется, помимо живописи у него было много других занятий. Ему предстояло завершить «Историю англоязычных народов», его все время куда-то приглашали, причем приглашения приходили как из Англии, так и из-за границы. Деликатные родственники и друзья окружали удалившегося на покой премьер-министра заботой и вниманием. Однако несмотря на то, что за Черчиллем сохранился статус политического лидера мирового масштаба, он пребывал в подавленном настроении. Что все эти почести в сравнении с властью, с ответственностью, с большой политикой?! Однажды, когда Клемми пыталась образумить своего упрямого супруга и примирить его с новым образом жизни, он в ответ процитировал Клемансо: «У меня остались мои когти!» — «Да, но что ты с ними будешь делать?» — «Ничего. Они будут со мной, пока я жив»[399]. В конце 1958 года произошло событие, наполнившее Черчилля гордостью: генерал Де Голль вручил ему орден участника движения Сопротивления. Церемония награждения проходила в саду Матиньонского дворца — Де Голль в то время возглавлял совет министров.

Понемногу Черчилль впадал в меланхолию. И хотя о возвращении «черной собаки» говорить было еще рано, тем не менее его все чаще охватывало уныние и терзали сомнения. На то были две причины. Во-первых, здоровье старого политика заметно ухудшилось. Сам Черчилль, прекрасно отдававший себе отчет в своем состоянии, с грустью признавал, что у него уже не было тех физических и моральных сил, которые питали некогда его бьющую ключом энергию. К тому же прогрессирующая глухота возвела барьер между ним и остальным миром. Для него это было тем более тягостно, что он терпеть не мог слуховых аппаратов и упорно отказывался ими пользоваться. Другим поводом для огорчения стало понимание того, что Великобритания с каждым днем утрачивала свои позиции на мировой арене. Поражение, которое потерпела Англия в борьбе за Суэцкий канал, глубоко задело и унизило Черчилля, так же как и провал Идена. Кроме того, на сближение с Советским Союзом в ближайшем будущем рассчитывать не приходилось, политика «ветра перемен в Африке», проводимая Макмилланом, не внушала Черчиллю доверия, скорее, наоборот, разочаровывала его. Мысль о том, что он столько лет работал напрасно, повергала его в смятение; как-то раз он признался своей кузине Клэр Шеридан: «Империи, в которую я верил, больше не существует»[400]. Волей-неволей на ум приходят строки из романа «Саврола», написанного юным гусарским офицером: «Чувство усталости, отвращения к борьбе, жажды мира наполняло его душу. Еще немного — и в руках Савролы оказалось бы то, за что он так долго боролся, но он больше не видел в этом смысла»[401]. Не менее показательной была и беседа Черчилля с дочерьми Дианой и Сарой, состоявшаяся на рубеже пятидесятых — шестидесятых годов. Дочери восхищались интересной, богатой приключениями жизнью отца, его книгами, его картинами — в ответ Черчилль ворчливо пробормотал: «Я много сделал, чтобы в конечном счете не сделать ничего»[402]. Семья и друзья с грустью наблюдали за его медленным угасанием. Нелегко было смириться с тем, что от одного из самых великих людей в истории человечества осталась лишь жалкая тень.