«Но постой, мне, у меня был —» А также «подрубаясь» по джазу, отыскивая мистику или музыку, тв мойдайв гтрнкси ог твоайвхфовьёт, «мистическое неистовство знахаря» потеющий тенор всех завораживает гигантским сейшаком дуй-дуй-дуй, либо сладкими гласными красноречивой разговорной альтовой поэмы а ля Чарлз Дворовый Птенчик Паркер Единственный. «Болит, как черт, когда поймешь, что можешь выдуть себе сердце и помереть, сходи послушай, как он дует, пока не сдох, говорят».

«Кто?»

«Тот Джонни, что дул в „Синем Шизике“». От Косьбы я потел, был весь влажный. Коди все время вопил: «Да!», а я дул свой великий припев по теме, тревожно цепляясь за его футболку, как будто эта драная тряпка могла удержать его, чтоб слышал слова. Он раскачивался взад и вперед со своими да. «Я слышу все твои слова до единого!» Я говорил быстрее и быстрее, он загипнотизировал меня, как в бешеном сне; я продолжал вспоминать свою жизнь. Она была так далека; я закатывал глаза к потолку, чтобы перевести дух, совсем как оттяжный тенор в Малом Харлеме стаскивал, чтобы дуть с диким вдумчивым взглядом на потолочные трещины, бум, это ОНО (оно прям там, дать его тебе, оно ныкается в кучерявой пыли потолков так же, как и в том розо-совершенном виде Коди) —

Прям как в саду, Гефсимании Коди вон там, у горы с фуникулером, я цепляюсь за каждое его возвратное слово, как будто прямо на нем и намерен умереть, и оно последнее, что я услышу: горячка. Между тем суровый автомобиль, и рассудительный извращенец, перенесли нас через зеленые холмы Вальехо в старый Сакраменто. Тем вечером меж Коди и костлявым скелетом, больным, разразился бандоживот; Коди измолотил его на ковриках к темноте, чудовищная огромная ебка, олимпийские извращения, трахфигачечные большие содомиты, от которых меня тошнит, пали с ним за деньги; деньги так и не появились. Он относился к мальчику, как к девочке! «Нельзя доверять этим людям, когда им даешь (в точности) то, чего они хотят». Я сидел в кастрированном туалете, слушая и подглядывая, в какой-то миг показалось, будто Коди швырнул его через ноги в воздух, как дохлую курицу: оно поглотило меня обратно, хоссподи в каком же ужасе я был, то было чисто убийство, у меня теперь есть крепкие причины не поддаваться ни на какие подобные арабские наслажденья, особенно с темным бесом – что, на самом деле он был ирландец по фамилии О’Селло? – «Это не в моих интересах», сказал Селин в Африке.

Но хватит, это было нехарактерно для Коди, поскольку теперь он в своей жизни и браке рабочего.

Трагический кофе, выпитый на рассвете, все впятером мы уже встретились вновь: затем дальше через Перевал Доннера, Коди за рулем, гладко строгий, внимания не обращает, промахивает Перевал, как он делал в Техачапи и на Ориентальных склонах Сьерра-Мадре, ритмичный, согласно потоку инженеров, ее построивших, обыгрывая откосы и мах-дедаховые изгибы – в соснистом ярком утре – блям по всей Неваде, быстро, нераскрываясь, нераскатывая состояние днем… Рино, Боевая Гора, Элко, Великие Соленые Равнины к сумеркам.

Совсем как в девчонских журналах, мы представляли этим болванским нормалам на переднем сиденье порочные новинки Америки. Мы были грязнолицы и прыщавы, как ублюдочные грязноколенные горные девчонки-подростки, привлеченный законом за съем клиентов в переулках на задворках горных общин. Они ненавидели нас до глубины души; мы рассекали их напополам.

«Чего, чи-то? Зачем? что я сделал? почему против меня такая враждебность? Ты сказал Ирландские Цирюльники на Западе?»

«Ирландские Цирюльники на Западе».

«Этот старый Помрей им был, клянусь и мною доказано».

«Твоих показаний недостаточно».

«И судьба моего бенджаминского брата бенедиктирует в преступленье?»

«Ты неправедно справился со смыслом закона; ты и букву транскрибировал; ты приговариваешься к десяти годам каторжных работ в тюрьме. Тебе есть что сказать?»

«Спасибо, ваша честь».

«Иронические интонации тебе не на руку. У моего отца была та же наглость – суд доказан, дело закрыто. Все судьи, прислужники судей, штанопротиры и ссачные изготовители погребальных урн в драных болванских матерчатых смоках, шаг вперед, пожалуйста, и киньте прощальный взгляд на заключенного на скамье подсудимых, петушка вместо кукушки, скажи-ка Куку, красавчик».

«Куку».

«Теперь тебе осталось лишь написать письмо с извиненьями не только Королю Англии, но и своим старым учителям физкультуры, они потели все эти годы, волнуясь за тело твое и душу, они мрачатся в парилках, истекая слюною слез пота».

«Если суд, будьте добры, мне есть что сказать в свою защиту; Я, Джек Дулуоз, был сам не свой с тех пор, как умер мой брат Жерар, когда мне было четыре. Я искренне признаю —

КОДИ ПОМРЕЙ (выходя вперед в отороченной мехом противопогодной рабочей куртке с дангери, пружинным кольцом для ключей, переключателем, бугорком бумажника, солдатскими ботинками, неся дождерабочий костюм по пути на работу, но чистый у себя в карманах). Судари, подзащитный есть самозванец, франкоканадец из Новой Англии; как бы там ни было, он заслуживает наказания – (фактически, Жюльен, Ирвин и я часто не понимали, что бы он сделал, как визжал бы от боли, если б суд мог пытать его в холодной цистерне, галлышом)

ДЖЕК. Я не могу позволить – поддаться – это чересчур – любой бы завизжал —

СУДЬЯ КОДИ (сидя в трибуне со своими пинс-нэ пошло выступающими, изображая). В Блэкмуре повешенье уже происходит, насколько я слышу – поэтому если вы с судьей Бином подойдете поближе – Нравицца мне хорошее вешанье – мы со старым Быком тыщу раз – (Джеку) Всякое бывает, чувак; всякое бывает; иногда приходится на это рассчитывать, скверные вести, худшие. Нет смысла себя обманывать

ДЖЕК. Что я теряю?

КОДИ. Никому из нас не известно

ДЖЕК. Такие дела

КОДИ. Осторожней, Джек, будь осторожней – Повесьте его, чуваки

(На виселице) ДЖЕК. Я хотел рассказать про – но мозоли, эт – (повешен)

Что-то интересное есть в Кодиной способности меня, или свою жену, печалить, и даже тех друзей, которых я наблюдал: являет ли он садизм большого мощного лица, которое брыкал сквозь бури Монтаны земной, когда я, с ним, представал лицом к лицу с бешеными унылостями вселенной столь суровой, что единственным остается лишь терпеть и брыкаться. Нежности места нет; в нежности нет печали. Коди печален. Он печалит нас. Нет ничего невыразимо печальней, нежели то старое фото дома-выстроенного-на-грузовике его отца в 1928-м, в каком тот пригромыхал из Западной Вёрджинии в Западную Дакоту, вообще нипочему; младенец Коди на снимке есть, пухлый, весь закутан в плетеную люльку, сияет миру улыбкой, солнце светит в бледном пределе дагерротипного бурого, крыша домогрузовика торчит в трагические деревья, как исчезающий вигвам на старых горняцких индейских оттисках, потерянная, печальная, нескончаемая – Вечность стоит, заложив руки за спину…. На этом старом снимке Гражданской Войны с Кларком Гейблом в усах Коди б сидел, изможденный и окотелковленный, набекрень, с бакенбардами, пердящий, могучие руки покоятся, высокие скулы, от которых глаза его оттеняются таинственностью и глубоко поблескивают индейскими таинствами и прошлым: таков загадочный Коди, печальный, тот, кто поздоровался с трагедией в утробе, и ныне держит путь к ярящейся своей могиле и алчному сну.