— Вы не могли бы ненадолго спуститься со мной на улицу?

— Что?! Кого ты боишься? Никто на тебя не донесет.

— Доносов мне бояться нечего, я чист. Понимаете, я бы хотел первые пару дней в Варшаве не объявляться у Аделе.

— Ого! Вон ты какой! У меня идея. Заходи — никого из ее семьи сейчас нет. Я познакомлю тебя с Идой. У нее тебя ни за что не найдут. Твоей жены здесь никто не знает. Говорю же, такую, как Ида, во всем мире не сыщешь. Можешь смеяться, сколько хочешь, но только теперь, с возрастом, я начинаю понимать истинный смысл любви.

И Абрам, взяв Асу-Гешла под руку, повел его по коридору в большую комнату со стеклянной крышей. По стенам висели холсты в рамах, на тумбах, завернутые в мешковину, стояли скульптуры. По всей видимости, здесь недавно прошла какая-то выставка. Картины маслом были на все вкусы, представлены были все направления живописи — реализм, кубизм, футуризм. Одни фигуры стояли на головах, другие плыли по небу. В мастерской было много молодых мужчин и женщин. По углам шептались парочки. Две женщины сидели в шезлонге, накрывшись одной шалью, и курили одну папиросу на двоих.

Маленький человечек в бархатном пиджаке, с огромной копной волос и полным отсутствием шеи громко вещал, отбивая свои замечания толстым пальцем:

— Формы — как женщины. Со временем они стареют, высыхают, покрываются морщинами. Что для нас теперь Матейко? Что мы, в наш бурный, революционный век, можем извлечь из Пуссена или Давида? Старое искусство мертво!

— Раппопорт, говори все, что хочешь, но, будь добр, не оскорбляй старых женщин, — подала голос какая-то дама. — Сам понимаешь почему.

Раздались смех и аплодисменты. Абрам нетерпеливо топнул ногой:

— Сколько можно болтать, горлопан! Когда-то художники писали картины, теперь они только и делают, что воздух сотрясают. Матейко, стало быть, плох — зато ты очень хорош! Да ты, идиот, даже редиску нарисовать не способен!

— Ну вот, опять раскричался.

— Ида, любимая, позволь познакомить тебя с этим молодым человеком. Мы с тобой часто о нем говорили. Друг Адасы, Аса-Гешл Баннет.

Ида Прагер, седая дама в черном платье, с жемчужным ожерельем на шее и брильянтовыми серьгами в ушах, поднесла к глазам висевший на цепочке лорнет:

— Так это вы Аса-Гешл? Ну конечно, я вас знаю, столько о вас слышала. Когда вы приехали?

— Сегодня.

— Из России?

— Из Белостока.

— Фантастика! И что же там творится? Знаете, когда кто-то приезжает из России, кажется, будто он с того света вернулся.

— Вот и я говорю! — вмешался Абрам. — Ида, любимая, мне надо тебе кое-что сказать. — И он отвел ее в сторону и что-то ей прошептал.

— Пусть спит здесь, ничего страшного, — сказала Ида.

— Вот и прекрасно. Надо бы его накормить. Тебе, Аса-Гешл, лишние десять фунтов не помешали бы.

— Я не голоден.

— В местах, откуда вы приехали, голодны все, — возразила Ида. — Я вам сейчас что-нибудь приготовлю.

— Погоди, Ида, любимая. Мы пойдем с ним в ресторан. Надо поговорить. Столько ведь лет прошло. Между прочим, это я ввел его в семью. Кто бы мог тогда предсказать, к чему это приведет? Эй, Раппопорт! — Абрам повысил голос: — Не церемонься, сбрось со стен старых мастеров, разорви их в клочья, сделай из них фарш. Недалек тот день, когда из Лувра выкинут всех этих Леонардо, Рубенсов и Тицианов и вместо них развесят твои длинноносые карикатуры.

— Как тебе не стыдно, Абрам! — Ида не могла скрыть своего возмущения. — Не смей! Ты забываешь, он — мой гость. Раппопорт, не обращайте на него внимания. Он не хотел вас обидеть.

— Я ничего против него не имею, — сказал, подходя, Раппопорт. — Он выражает взгляды своего класса, и только.

— Пошли, Аса-Гешл. Еще минута — и я вцеплюсь ему в кудри. А что представляет собой твой класс, интересно знать? Ты такой же буржуй, как и я.

— Вы до сих пор не изжили психологию своего класса.

— Бездарь! По-твоему, оттого, что большевики убили Николая, ты стал великим мастером?! Давид, видишь ли, устарел, а ты — нет? Да ты одного его пальца не стоишь!

— Абрам, я больше этого переносить не в состоянии! — вскричала Ида.

— Хорошо, хорошо, мы уходим. Всякая посредственность вскакивает на революционный грузовик и выдает себя за гения. Бездари! Мазилы! Мой внук рисует лучше, чем вы!

Абрам вылетел из комнаты. Аса-Гешл повернулся попрощаться с Идой. Она с улыбкой протянула ему свою изящную ручку. Под глазами видны были едва заметные морщинки, в жемчужные бусы упирался двойной подбородок. Румяна на щеках кое-где осыпались, точно побелка на стене. В глазах таилась печаль человека, совершившего в жизни много ошибок, которые уже не исправишь.

— Вы вернетесь, не правда ли? Не давайте ему носиться по городу. Ему уже давно спать пора.

И Ида сокрушенно покачала головой, давая этим понять, что болен Абрам куда серьезнее, чем он думает.

3

Когда они вышли со двора, Абрам вдруг остановился и стукнул тростью об асфальт:

— А теперь, дружок, поговорим по душам. Ты исчез пять лет назад — тебя будто черти проглотили. Как насчет того, чтобы поесть? Или ты забыл, как это делается? Вон через улицу ресторан.

Заведение было нееврейское, что-то среднее между кабаком и продуктовой лавкой, с красными портьерами на окнах. Справа от входа висел большой плакат: большевик с козлиной бородкой — то ли Иуда, то ли Троцкий — втыкал штык в спину белокурой полячки с курносым носом, крестиком на груди и младенцем на руках. За стойкой, уставленной тарелками с жареной уткой и пирогами, стоял низкорослый толстяк с лоснящейся лысиной и подкрученными, цвета пива усами.

— Добрый вечер, пан Мариан! — крикнул Абрам по-польски. — Где Иосиф? Умираю от голода. Равно как и сей юный господин.

— Добрый вечер, господа. Прошу садиться. Я сам вас обслужу. Сегодня у нас сосиски с кислой капустой — пальчики оближешь. А может, господа желают суп?

— Я бы съел супу, если можно, — сказал Аса-Гешл.

— Ну а мне, пан Мариан, рюмочку коньяку и сосиску.

— Как прикажете, пан Абрам. Рюмку. Понимаю.

— Наконец-то поговорим, — сказал Абрам Асе-Гешлу. — Со мной можешь быть откровенным. Адаса все мне рассказала. Давно уже. Теперь ее доверенное лицо — Герц Яновер. Он, кстати, женился на Гине. Ты, наверно, в курсе. А эта Калишер, слава Богу, куда-то подевалась. После твоего отъезда Адаса тяжело заболела. Тогда же умерла ее мать, а отец женился на одной довольно гнусной особе. Он ведь всегда был придурком — эта дамочка ноги об него вытирает. Родная дочь не желает иметь с ним ничего общего. Она не бывает у него, он — у нее. Ну, а Фишл на ходу, как говорится, подметки рвет. Набожен, как сто чертей, и зарабатывает кучу денег. Он и с немцами ладил, и с поляками. Теперь, когда у поляков свое правительство, он и из них деньги выбивает. Стоит ему что-то купить, как курс вырастает, продает — курс падает. Такие вот дела, как теперь принято выражаться. Короче говоря, этот тип допокупался и допродавался до того, что всех обобрал до нитки. Хотя вообще-то парень он неплохой. Без него бялодревнский ребе давно бы уже по миру пошел. Никто не понимает, чего он так держится за Адасу — от нее он ничего не имеет. А вот у тебя с Адасой какая-то ерунда получается. Если б ты и вправду жить без нее не мог, ты бы себя не дал в солдаты забрить.