Воспоминания, разговоры и мысли об Александре отвлекали Таис от ее первостепенных тревог — что с ним, как он сейчас, жив ли, здоров, — но не успокаивали по-настоящему. Она очень волновалась о нем и каждые три минуты молилась о его благополучии. Ее собственное положение, отвратительное самочувствие, постоянные боли угнетали Таис и сильно беспокоили Геро, которая созывала свои «гинекологические» советы из опытных, неоднократно рожавших женщин и повивальных бабок. Живот удвоился в размере и болел, ребра разошлись и чуть не трещали, постоянно ломило спину. Точеные, стройные когда-то ноги, предмет гордости Таис и вожделения Александра, теперь отекали так, что она едва втискивалась в обувь и с трудом передвигалась.

Да, Таис чувствовала себя плохо, как физически так и душевно. Но… С какой гордостью носила бы она свой живот, как безропотно переносила бы боль и бесконечные удары изнутри, будь это ребенок Александра. Однако какой беспокойный ребенок! Может, потому, что так беспокойна мать? Мать… Ладно, Александр так хотел, значит, так надо. А как отвратительно Таис вела себя перед разлукой! Сила духа и разум совсем покинули ее. Александр даже процитировал в назидание любимого Еврипида:

«Ты прекрасна так, что не можешь

Не быть непременно и доброй и кроткой», —

выделяя интонацией важные слова.

Да, кротость ее частенько подводила. Чего только стоили ее дискуссии о том, чтобы он взял ее с собой в пустыню, от которых даже Александр потерял терпение.

— Ты не любишь меня так, как я тебя, — упрекала его Таис.

От такого обвинения Александр утратил дар речи, а когда обрел, рассерженно воскликнул:

— Как ты можешь так говорить! Ты обезумела. Ты что, действительно так думаешь? Ну-ка, смотри на меня. Ты зачем мне такие вещи бросаешь в лицо? Ты хочешь, чтобы я сознательно подвергал тебя опасностям, мучениям? Никогда этого не будет!

Таис уже раскаялась и плакала: «Я знаю, что ты прав…» и вдруг, будто очнувшись, испуганно спросила:

— Мы ссоримся с тобой?

— Нет-нет. — Он замотал головой. — Я понимаю тебя. По мере того как тебя становится больше, тебе требуется все большее внимание. — Он уже улыбался.

Так бывало всегда. Гнев угасал в зародыше под действием смеха или умиления, которое она вызывала в нем.

— Ах, я невыносима.

— Я ничего не сказал, — дипломатично ушел от комментариев Александр.

Александр, со своей стороны, выдумал следующую хитрость: дал ей с собой восемь писем с условием, что она прочтет их не сразу, а по одному в декаду, создавая иллюзию, что получает их. «Почтовые» дни Таис обставляла, как праздники: просыпалась в хорошем настроении, была весь день особенно бодрой и приветливой, а вечером, оставшись одна в своей палатке, начинала священнодействие общения с далеким возлюбленным.

«Письмо номер шесть.

Моя ненаглядная! (в любом состоянии.)

Я думаю, что за это время ты успокоилась и больше не злишься на меня за мои индийские забавы. Но я знал, что расскажу тебе о них. Как человек неревнивый, я не могу представить, что значит ревновать, отсюда мое „бездушие“. Но ты говорила мне, что будешь любить меня вечно, хотя я предупреждал тебя о своих многочисленных недостатках. Я исхожу из того, что „вечно“ еще не кончилось, и ты меня еще любишь, а, значит, понимаешь и прощаешь. „Индийская любовь“ мне была нужна, может быть, для того, чтобы опытным путем убедиться в том, что нет женщины лучше тебя. Вспомни Аспасию[47].

А если серьезно, моя великолепная, если человек познал такую женщину, как ты, и такую любовь, как твоя, то ничто другое его не то что не поразит, но даже и не заинтересует. Эти механически-акробатические, надуманные игры в любовь не могут увлечь человека, знающего любовь, которая исходит не из его гениталий, но из всего существа в целом, из души. Даже не из собственной души, но из мировой. Любя тебя, я чувствую другой мир, в котором моя душа является частью чего-то еще большего, первозданного и непреходящего. Я не вижу этот мир ясно, но он представляется мне источником тепла, гармонии, блаженства, божественного света.

В лучшие минуты моей жизни я чувствую существование этого высшего мира, мою связь с ним. Оттуда мой потос — голос воли-неволи, мои видения, предчувствия, ощущение того, куда должна повернуть моя жизнь, что правильно и неправильно в ней. Сократ говорил о своем даймоне-гении — внутреннем голосе, предупреждавшем его, что не надо делать. Мой же голос души говорит мне, что надо делать, и тянет меня в этом направлении. Я предчувствую, что должно случиться, и почти не ошибаюсь. Но самое прекрасное, моя родная, что я попадаю в этот мир, любя тебя. В то время, когда ты уходишь в себя, у меня как будто происходит расширение сознания. Истомленный, но не утомленный любовью, я прозреваю и озаряюсь мощным светом любви, гармонии и абсолютного блаженства. Что можно поставить рядом?! Ничего, моя дорогая девочка. И уж никак не индийские хитрости.

Я вижу твое лицо в любви… Я знаю много о тебе такого, моя богиня, чего не знаешь ты. А жаль… Это бесподобное зрелище — твое прекрасное лицо в любви. Как меняется твой взгляд, темнеют и увлажняются глаза, которые ты силишься не закрывать, потому что я прошу тебя об этом, — мне нравится видеть тот момент, когда ты исчезаешь, когда ты уже не здесь! Наливается и раскрывается, как бутон розы, твой рот. Ты, мучимая желанием, как жаждой, облизываешь губы, пытаясь увлажнить их, если этого не делаю я. А потом ты уже не в состоянии сдерживать стоны, мучительно сводишь брови, слезы текут по твоему лицу, ты откидываешь голову, разбрасывая волосы. Волны освобождения проходят по твоему телу, и последний стон блаженства вырывается из твоей груди, к которой ты с удесятеренной силой прижимаешь меня (удивляюсь, как мы до сих пор не задушили друг друга). А потом ты долго приходишь в себя, — вдумайся в это выражение: ты покинула себя, была где-то, а потом вернулась к себе. Ты возвращаешься в этот мир, успокаиваешься, открываешь глаза, по которым я так соскучился, улыбаешься нежной улыбкой, которую я обожаю…

Я плохо это описал. Даже если бы я был великим поэтом, волшебником слова — Алкменом или Сафо, я не смог бы это описать так хорошо, как это прекрасно в жизни. Это не поддается описанию. Это неописуемо прекрасно. Это надо видеть. И я — тот самый счастливый человек на свете, который это видит.

Я заканчиваю мое письмо тебе, любимая моя. Спи спокойно и прекрати лить слезы. Можешь плакать только со мной, чтобы я имел возможность тебя утешить. А я уже скоро буду с тобой. Ибо большая часть времени прошла — с чем я нас и поздравляю. Ждать осталось все меньше и меньше. Будь умницей, мое сокровище. Целую тебя так долго, пока ты не уснешь, и всю ночь до утра, пока не проснешься. Спокойной тебе ночи и удачной, здоровой декады. Твой любимый Александр».

* * *

Декада самого Александра и его двадцати тысяч, затерянных в Гидрозийской пустыне, не оказалась ни удачной, ни благополучной. Поход стоял под несчастливой звездой. Как по велению недоброй силы все получалось не так, как задумывалось, и вылилось в подлинную катастрофу. Казалось, судьба начала требовать платы по счетам, отсрочка кончилась.