– Когда ты вернешься домой? – спросила брата Анна-Мадлен.

– Через несколько месяцев – покажу вам ребенка.

– Я имела в виду, насовсем.

– Видишь ли, государственные дела требуют…

– Какое отношение это имеет к нам?

– Видишь ли, в Париже я занимаю определенное положение.

– Жорж-Жак, ты говорил нам только, что ты адвокат.

– Так и есть.

– Мы думали, гонорары адвокатов в Париже очень высоки. Думали, ты лучший адвокат в стране.

– Не совсем так.

– Но ты человек влиятельный. Мы не понимаем, чем ты занимаешься.

– Чем я занимаюсь? Что бы ни сказал тебе Камиль, он преувеличивает.

– Ты не боишься?

– Чего я должен бояться?

– Однажды тебе уже пришлось бежать. А что, если ситуация снова изменится? У таких, как мы, бывают хорошие дни, нам случается на год или два взобраться на самый верх, но это ненадолго, потому что противоречит природе вещей.

– Как видишь, мы пытаемся изменить природу вещей.

– Почему бы тебе не вернуться сейчас? Ты обзавелся землей, получил, что хотел. Возвращайся вместе с женой, и пусть твои дети растут вместе с моими, как и должно быть. Можешь взять с собой эту худышку с ее ребенком – он от тебя, Жорж?

– Господи, нет! С чего ты взяла?

– Просто ты так на нее смотришь. Откуда мне знать, как там у вас принято, в этом вашем Париже?

Итак, я выставил свою кандидатуру и потерпел поражение от некоего де Гервиля. Вскоре этот Гервиль стал министром внутренних дел, освободив мне дорогу. На сей раз моим соперником был Колло д’Эрбуа, не слишком успешный драматург, которого я, видимо, должен считать своим коллегой-революционером. Относительно меня у избирателей могли возникнуть сомнения, но у Колло репутация бешеного пса. Я победил с большим перевесом.

Думайте об этом что хотите. Мои враги изо всех сил старались меня опорочить. Они утверждали, что к моему избранию «приложил руку двор». Поскольку министров по-прежнему назначает Луи Капет, странно, если бы это было иначе.

Объясняю: говорят, будто я «на жалованье у двора». Это голословное обвинение, пустышка, и, покуда мне не предъявят имена, даты, суммы, я не считаю нужным оправдываться. Но если вы спросите Робеспьера, он поручится за мою честность. Теперь его слово решающее – он так боится денег, что его называют «Неподкупным».

Если вы ко мне расположены, можете считать устранение де Гервиля удачным стечением обстоятельств. Если нет, утешьтесь тем, что моему другу Лежандру недавно предложили солидную сумму, чтобы он перерезал мне горло. Однако Лежандр обо всем мне рассказал, – очевидно, он предпочитает долгосрочные вложения.

Новое жалованье оказалось нелишним, да и статус важного чиновника мне не повредил. Я решил, что мы можем потратить немного денег, не рискуя вызвать толки (разумеется, я ошибался), поэтому в последние утомительные недели решил развлечь Габриэль выбором ковров, фарфора и серебра для нашей квартиры, которую мы только что заново отделали.

Полагаю, впрочем, что описание нашего нового обеденного стола вас вряд ли заинтересует – вы хотите знать, кто заседает в новом Национальном собрании. Разумеется, адвокаты. Обеспеченные люди вроде меня. Справа – сторонники Лафайета. В центре – великое множество неприсоединившихся. Слева – а вот это важно. Мой дорогой друг Эро де Сешель, несколько членов клуба кордельеров. Бриссо среди депутатов от Парижа, и множество его друзей, кажется, претендуют на место в политике.

Мне следует объяснить, кого я именую «друзьями Бриссо». Название не слишком удачное – большинство из них терпеть его не могут. Но именоваться «друзьями Бриссо» своего рода метка, которую некоторые считают полезной. Бывало, в старом Национальном собрании Мирабо поворачивался налево и кричал: «Эй, тише там, тридцать голосов!» Робеспьер как-то сказал мне, что хорошо бы все «люди Бриссо» сидели в якобинском клубе рядом, чтобы мы могли поступить так же.

Выгодно ли нам, чтобы они молчали? Не знаю. Если мы договоримся относительно вопросов войны и мира – а договариваться придется долго, – у нас не останется принципиальных разногласий. Просто они, как бы сказать, люди не нашего круга – и они без стеснения дают нам это понять! Несколько видных людей из Жиронды, среди них ведущие адвокаты коллегии Бордо. Пьер Верньо – выдающийся оратор, лучший в палате, если вам по душе риторика в античном стиле, несколько отличная от той драчливой манеры, которую предпочитаем мы на нашем берегу реки.

Разумеется, «люди Бриссо» есть как вне Национального собрания, так и внутри его. А еще Петион – я уже говорил, теперь он мэр, – и Жан-Батист Луве, литератор, который нынче пишет для газет. И разумеется, вы помните Франсуа-Леонара Бюзо, молодого человека без чувства юмора, занимавшего вместе с Робеспьером крайне левую позицию в старом Национальном собрании. У «людей Бриссо» есть несколько газет и разная степень влияния в Коммуне и якобинском клубе. Никогда не мог понять, что заставило их объединиться вокруг Бриссо, разве что их вдохновляет его нервическая энергия. Он то здесь, то там, всегда готов выступить, не сходя с места подвергнуть что бы то ни было критическому разбору, составить передовицу, не успеешь глазом моргнуть. Я видел, как спокойный толстяк Верньо смотрел на него из-под густых бровей. Слушая болтовню Бриссо, он тихо вздохнул, и на лице появилось выражение болезненной усталости. Я понимаю, Камиль порой вызывает у меня такие же чувства. Но вам следует знать о Камиле одно: всегда, в самых критических обстоятельствах, он заставляет вас смеяться. Он способен рассмешить даже Неподкупного. Да, я видел собственными глазами, и то же самое утверждает Фрерон, – как недостойные слезы веселья катились по лицу Неподкупного.

Я отказываюсь считать людей Бриссо партией. Хотя они много общаются, салонная жизнь, вы понимаете. Прошлым летом они собирались на квартире у старого ничтожества по имени Ролан, провинциала, женатого на женщине гораздо моложе себя. Она была бы довольно привлекательной, если бы не ее неуместное рвение. Мадам Ролан из тех женщин, что любят окружать себя молодыми людьми и стравливать их между собой. Думаю, она наставляет мужу рога, но не это ею движет, не удовлетворение телесных желаний. Так мне показалось. По счастью, я плохо ее знаю.

Робеспьер ходит туда ужинать, так что, полагаю, это высокоинтеллектуальное общество. Я спросил его, участвует ли он в разговоре? На что он ответил: «Никогда, просто сижу в углу и грызу ногти». Порой и Максимилиан умеет быть остроумным.

Он зашел к нам в начале декабря, после возвращения из Арраса.

– Я вас отвлек? – спросил он, нервный, напряженно разглядывающий гостиную, чтобы случайно не наткнуться на кого-нибудь неприятного.

Я махнул ему рукой, заходите, мол.

– А вы не возражаете против собаки? – продолжал он.

Я поспешно убрал руку, которую положил было ему на плечо.