— Нет, сэр. Вашу победу в штате Нью-Йорк подарил вам Аарон Бэрр, и тот же Аарон Бэрр мог бы лишить вас президентства, скажи он хоть слово.

— Но вы не сказали этого слова, мистер Бэрр. — И я — президент. — Его злость пала на меня, словно топор палача, и мы покончили друг с другом.

Я поднялся.

— Интересно, что сказал бы мир, узнай он, к чему прибегнули вы для того, чтобы стать президентом.

— Но менять взгляд на историю нашей Революции уже поздно. — Джефферсон посадил пересмешника обратно в клетку.

Два месяца спустя, когда в Нью-Йорке по инициативе моих друзей начался процесс против журналиста Читэма, многие из сторонников Джефферсона почувствовали себя не очень хорошо. Читэм обвинил меня в стремлении получить президентство во время выборов 1800 года. Сенатор Байард от штата Делавэр под присягой заявил, что не только Аарон Бэрр отнюдь не старался лишить Томаса Джефферсона президентства, но сам Джефферсон непристойно быстро пошел на сделку с федералистами ради их поддержки в палате представителей.

Недавно, когда опубликовали дневник Джефферсона, мы смогли прочесть непомерно длинный и бесчестный ответ его на это обвинение и безумное предположение, что на мне лежит вся ответственность за показания сенатора Байарда, «единственная цель коих — меня оклеветать». Но я к этому делу никакого отношения не имел. Это Байард настоял на раскрытии правды. И сейчас еще их наследники продолжают сражаться: кто же лгал? Джефферсон или Байард? Джефферсоновцы утверждают, что лишь по воле случая Джефферсон оставил после выборов друга Байарда, федералиста, на посту инспектора в порту Вильмингтон, в штате Делавэр.

Мы все сказали друг другу уже в феврале, но я еще раз обедал с Джефферсоном. Потом, 12 апреля 1806 года, я пришел проститься с ним — уже навсегда.

1835

ГЛАВА ПЕРВАЯ

С недавних пор я представляю Элен людям незнакомым — или едва знакомым — как свою жену; впрочем, мы не часто бываем в обществе — она не любит выходить из дому. Потому, кажется мне, что боится встретить кого-нибудь, кто знал ее у мадам Таунсенд (эта мысль тревожит и меня). Она, правда, не признается в подобных опасениях, говорит, ей все равно, что о ней станут думать. Когда я настаиваю, чтобы она пошла со мной, Элен отговаривается работой. А если соглашается, то сразу мрачнеет, ну, а я… я ощущаю необыкновенное торжество, хотя знаю, что мне несдобровать, если кто-то заподозрит, кем она была раньше. Опасность только усиливается от того, что я представляю ее как жену. С другой стороны, ничто не мешает нам в один прекрасный день пожениться. Надо только заработать денег, открыть юридическую практику, забыть об отъезде за границу, о жизни в духе Вашингтона Ирвинга — или хотя бы Фицгрина Халлека, которого я сегодня видел.

Сэм Свортвут пригласил меня поужинать в таверне «Шекспир» на Нассау-стрит. Я с радостью принял приглашение. Однажды я, выполняя поручение, передавал какие-то бумаги клиенту в этой таверне и поразился, увидев, как все — от Эдвина Форреста до Джеймса К. Полдинга — пьют виски и дымят сигарами в самом что ни на есть праздничном настроении. Таверна «Шекспир» — неофициальный клуб литераторов и театралов города; каждый начинающий писатель или актер мечтает, чтоб его тут приняли как равного. Сюда заглядывают даже политические деятели веселого нрава, не говоря уже о членах Капустного клуба, чья ежегодная пирушка начинается с завтрака и продолжается до тех пор, пока последний гость не рухнет под капустным кочаном — гордой эмблемой наших голландских предков.

— Пойди один. Я хочу поработать. — Уже две недели Элен не притрагивается к платью, давно оплаченному нетерпеливой заказчицей. Короткая ссора закончилась слезами, что ей не свойственно. — Ненавижу все! — рыдала Элен.

— И меня тоже?

Но Элен только шмыгала носом. Ополоснув лицо холодной водой, она уселась возле манекена и принялась за работу. Она, как всегда, больше похожа на леди, чем любая из дам, украшающих своим присутствием банкетный зал гостиницы «Сити». Вот почему, наверное, я люблю с ней бывать на людях. Мне нравится маскарад и связанная с ним опасность.

Закутавшись в шарф от морозного воздуха, я шел по серым темнеющим улицам, старался не поскользнуться на замерзших лужах, обходил присыпанные снегом ямы, держался подальше от проезжей колеи, где, позвякивая колокольчиками, со зловещим скрипом проносились сани — того гляди, раскатятся и разобьют ноги лошадям или бедному пешеходу вроде меня.

Я открыл зеленую дверь таверны «Шекспир», и меня оглушил шум голосов из залов слева и справа; в нос ударил мощнейший дух спиртного, смешанный с запахами жареного гуся и тушеной капусты (несмотря на мою нелюбовь ко всему голландскому, я люблю голландскую еду).

С мороза у меня щипало уши. У входа в бар я столкнулся с низкорослым крепышом, он ударился о дверной косяк. Мы разом принесли друг другу извинения и только тогда узнали друг друга.

— О, молодой протеже полковника Бэрра!

Мне, как всегда, не хватило сдержанности. Как дурак, выложил Фицгрину Халлеку, что я в восторге от «Записок ворчуна», которые только что прочитал.

— О, какой вы милый! — Халлек говорит, как и пишет, довольно манерно. — Это старье. — Он кивнул на комнату сзади. — Мы написали их здесь с мистером Дрейком. — Он пристально смотрел на меня слезящимися глазами. От него несло ромом. — Я только что прочитал в «Ивнинг пост» ваши «Заметки старожила» о том, как вы впервые отведали яблоко любви — теперь, видимо, его уместней называть помидором. Я восхитился вашей смелостью. Как и все на свете — кроме индейцев и некоторых эксцентричных англичан вроде госпожи Троллоп, — я считал помидоры смертельным ядом. Смеялся над моим бакалейщиком, который уверял, будто их все-таки можно без страха употреблять в пищу. Однако теперь, благодаря вашей несказанной храбрости и литературному мастерству, я летом попробую этот зловеще-алый чудовищный шар.

У меня, должно быть, было кретинское выражение лица — от удовольствия и смущения. Меня похвалил Халлек! Даже сейчас, когда пишу эти строки, я все еще не верю своему везению.

— Пишите побольше, и мы издадим вашу книгу.

У Халлека глупая усмешка — из-за отвислой нижней губы, а глаза блестящие, наблюдательные, умные.

— Расскажите мне подробнее, как это вы попробовали любовное яб… то есть помидор. Какой у него на самом деле вкус?

— У них кисловатый привкус, — сказал я. — Их надо сначала варить. А затем добавить побольше сахара. Или сиропа.

Халлека передернуло.

— Ну нет уж! По здравом размышлении я отказываюсь от эксперимента.