Иные преподаватели удостоились личного приглашения – были тут, на выпускном «первого потока», и кривоногий Фил Филыч, ставший после колхоза на первые, теоретические, годы куратором Полиной группы. И обязанностями своими, в отличие от большинства кураторов, не манкировал. Но и не злоупотреблял. Неплохой дядька, незлой и толковый. С индивидуальным отношением к каждой возникающей с лоботрясами в первые годы ситуацией. А что выпить не дурак и на девиц слюни попускать, так то, как говорится, кто сам без греха, так подойди к зеркалу и перекрести своё отражение.

Профессора Хаґндру пригласили. Невысокого, лысоватого, ясноокого, умного, беззащитного взрослого мальчика. Настойчивого, вдумчивого, доброго, мудрого мужчину. Ставшего своим человеком не только для множества и множества студентов, аспирантов и учёных, но и для множества и множества котов, семеро из которых осели у него дома.

Эдгара Эдуардовича. Куда же без него?! Тополя уже отцвели – конец июня. Так что плакать и сморкаться не будет. А будет произносить бурлескные тосты и лихо отплясывать с девицами на голову выше его.

Демидова. Пусть окружит себя интеллектуалками-красавицами и застынет в них, как комар в янтаре, с ироничной полуулыбкой Энтони Хопкинса.

Лаборантку с глазных болезней – чуть не талисман этого вуза.

Профессора с терапии.

Парочку хирургов.

Вику – непременно.

Пропойцу-философа, бывшего заведующего кафедрой марксистско-ленинской любви к мудрости. Теперь её вообще отменили. В том здании теперь, кроме всего прочего патентно-поискового, профкомовского и просто какого-то административного бабья, которое уволить жалеют, есть кафедра экономики – и ею заведует молодой хлыщ. А старому умнейшему пропойце оставили элективный курс философии самой обыкновенной с историей, почему-то, религии. По образу и подобию, видимо. Пока в программу сдачи кандидатского минимума входит философия, должен же кто-то за неё расписываться. От добра добра не ищут. Пусть сидит, пока совсем не сопьётся, – он из своей философии ни фетиша, ни бизнеса не делает. Мог бы и по сотке баксов с алкающих отличной оценки кандидатов в кандидаты огребать. А он бутылками берёт вполне бюджетными. За пятёрку. «Хор» всем бесплатно в зачётки ставит, задавая один и тот же вопрос: «Греческий на латыни учил? Как на русский переводится философия?» Вот и весь экзамен. Ему руководство даже не намекало, что уже не на русский надо переводить, а на украинский. Пропойца-философ знал почти все европейские языки – английский, немецкий, французский, итальянский, и как-то даже в Амстердаме неожиданно заговорил на голландском. А вот украинский в него никак не лез. «Кохання до чего? Кохання… Тьфу! Кохання до… Как же на этой мове мудрость-то будет, а?» – будет шептать он в свой стакан на выпускном, пока не вцепится в какую-нибудь жертву и не заболтает её до полной потери метафизического сознания…

Общеизвестен факт: званых много – избранных мало. Правом быть званым на вузовские выпускные вечера времён авторской юности, совпавшей с юностью героев этого романа, обладали только избранные учителя. И это их священное право проистекало из священного же долга – быть Учителем.

К двум часам ночи Примус и Полина, уже по третьему кругу захмелевшие и протрезвевшие, выпотрошенные танцами, разговорами, дружескими объятиями и поцелуями, рукопожатиями и воспоминаниями, брели босиком по деревянным ступеням, ведущим к пляжу санатория имени Горького:

– Лёшка, мы должны сегодня пройти все наши…

– Все?!.

– Любимые… Только наши любимые. Если мы зададимся целью пройти все лестницы Одессы, то боюсь, что мы истратим на это всё то немногое время, что отпущено нам на маленький отдых перед окончательно большой жизнью.

Соскочив с последнего пролёта змеившейся по склону старой деревянной лестницы и легко сбежав – по разным сторонам – маленькой бетонной, рукавами спускавшейся на песок, Примус и Полина рассмеялись, как дети.

– Это был любимый пляж моего детства. Когда я была маленькая, частенько жила у бабушки. Там, – она махнула куда-то вверх. – Теперь я там не живу никогда. Бабушкиного дома уже нет.

– Ты мне не рассказывала.

– Жизнь длинная, успею…

– Странно, ты столько всего болтаешь, а о важном умудряешься не говорить.

– Лёш, когда-то давно я всё время пыталась говорить о важном. Не знаю, о самом ли важном, но точно важном для меня. И это всегда оказывалось неправильным, ненужным, а то и вовсе – поди ж ты! – «грязным». А ты должен знать, что если такое делать с человеком достаточно долго, он перестаёт важничать и становится болтуном обыкновенным. Подвид, не вызывающий подозрений у окружающих.

– Да уж… Иногда я даже рад, как бы ужасно это ни прозвучало, что отца у меня нет, а матери всё по барабану.

– Ты будешь внимательно слушать наших детей?

– Я вообще всегда очень внимательно слушаю детей. Вот и сейчас, собственно…

– А если они у тебя спросят что-нибудь… Ну, что-нибудь такое неприличное?

– Попроси неприличное!

– Балбес!

– Для детей разве что-то бывает «неприличным»? Эта истина стара как мир – неприличными бывают только ответы.

– А ты объяснишь им, что не стоит отрывать крылья мухам?!

– Ты знаешь, хоть детям до какого-то момента вообще неведомы категории добра и зла, но, поверь, объяснить им можно всё что угодно. У меня есть одна дальняя родственница, и её сын повадился таскать из карманов. И дома, и у сверстников в школе. Малой – лет десять-одиннадцать ему тогда было. И скандалили, и морали читали – пофиг. Типа, за руку никто не ловил – и тьфу на вас. Хотя всё белыми нитками было шито. Я тогда почти случайно у них оказался, с поручением, что ли, каким, не помню… В общем, я шалопая того в сторонку тихо отвёл, за мизинец взял, выгнул так – наизнанку, чтобы больно, и говорю: «Ещё узнаю что подобное – сломаю»…

– И что, сломал бы?!

– В случае рецидива-то? Я тебе так скажу: не обещай то, к чему не готов. Это больше мужское – тебе незачем. Но дети, они как хорьки – фальшь нервом чуют. По-другому никак.

– И что, если кто-то из наших детей вдруг чего…

– Деточка, ну неужели же у нас с тобой могут родиться такие тупые дети, что они с первого раза не поймут? – Примус рассмеялся.

– Я бы сразу поняла. Как представила, что палец… Брррр! Но всё равно! Это же наши дети. Неужели ты бы смог своему ребёнку…

– Не начинай ты это своё «если б да кабы». Будут дети – будем посмотреть. Пошли купаться! Что может быть лучше ночного моря?!

А лучше летнего ночного моря, как известно, не может быть ничего.

Если достаточно долго плыть летним ночным морем, то в какой-то момент, устав, переворачиваешься на спину и ощущаешь бесконечность. Бездна сверху, бездна снизу. Везде. Но это просто слова. И они останутся для вас просто словами ровно до тех пор, пока вы не поплывёте в ночное летнее море и, устав, не перевернётесь на спину…