нее существовала только эта девушка: ее руки, ее взгляд, ее улыбка. Остальное не имело значения.

20. Железное сердце

Но Ты – над всем: мой взгляд, Тебе подвластный,

Ввысь обращаю – и встаю опять.

А хитрый враг плетет свои соблазны —

Мне ни на миг тревоги не унять.

Но знаю – благодать меня хранит:

Железу сердца – только Ты магнит![49]

Джон Донн, «Священные сонеты»

Корделия искала взглядом Мэтью.

Время от времени она подносила руку к груди и касалась крошечного глобуса. Теперь, когда она узнала его секрет, девушке почему-то казалось, что металл раскалился и обжигает кожу, хотя она прекрасно понимала, что это лишь игра воображения. Украшение осталось прежним. Перемена произошла в ней самой.

Стоило ей отвлечься, и она снова видела Джеймса, склонившегося над ней, его сверкающие золотые глаза. Ощущала легкое прикосновение его пальцев – он нечаянно дотронулся до нее, когда взял медальон. От этого мимолетного прикосновения Корделия задрожала, и по телу у нее побежали мурашки.

«Значит, ты любил одновременно и Грейс, и меня», – сказала она Джеймсу в надежде на то, что он ухватится за ее слова, с благодарностью кивнет, обрадуется, что она поняла его. Но с изумлением увидела на его лице это выражение безнадежности, непонятно откуда взявшегося отвращения к себе.

«Я никогда не любил ее. Никогда».

Когда Корделия вспоминала его поведение в последние полгода, эти слова казались ей беззастенчивой ложью, бессмыслицей, но надежда была сильнее логики. Ее мир перестал быть прежним. Итак, Джеймс действительно любит ее… по крайней мере, любил. Она пока не понимала, как относиться к его откровениям; но она хорошо помнила, что испытала в тот миг, когда прочла записку, спрятанную в золотом шарике. Корделия почувствовала себя так, словно родилась заново, словно после долгой холодной ночи пришел рассвет, и первые лучи солнца согрели ее.

Корделии было не по себе от волнения и тревоги, смешанной с надеждой, которую она упорно гнала от себя все это время. Если бы кто-нибудь – например, Люси – спросил бы ее в этот момент, что она чувствует, она ответила бы: «Я не знаю». Но это было бы неправдой: она знала, ее чувства были слишком сильны, и она не могла больше их игнорировать. Но девушке было страшно. Она боялась разрешить себе думать о Джеймсе, разрешить себе надеяться. А если окажется, что все это лишь иллюзии, что он обманывает ее или самого себя? Тогда ее сердце действительно будет разбито.

Наконец она обнаружила Мэтью среди танцующих – Евгения энергично таскала его за собой по залу. Корделия отошла к дамам, ожидавшим начала следующего танца, и вдруг перехватила грустный взгляд Евгении. Казалось, этот взгляд говорил: «Не причиняй ему новую боль». Нет, это глупые фантазии, решила она. Это голос ее страха.

Когда музыка умолкла, Евгения постучала Мэтью по плечу указательным пальцем и кивнула на Корделию; он заулыбался и поспешил к девушке, потирая руку. Она с болью подумала, что Мэтью похудел и осунулся; запавшие глаза в сочетании с ярким костюмом и эмалевыми листьями в волосах придавали ему вид принца-фэйри.

– Ты решила спасти меня от Евгении? – воскликнул он. – Милая девушка, но хватка у нее медвежья; она швыряла меня по танцплощадке, как тряпичную куклу. В какой-то момент у меня даже искры из глаз посыпались, и я уже приготовился распрощаться с жизнью.

Корделия улыбнулась; по крайней мере, острил он по-прежнему.

– Мы можем поговорить? – спросила она. – Как ты думаешь, в комнате отдыха нам сейчас не помешают?

Мэтью ожил, расправил плечи и взглянул на нее с робкой надеждой.

– Конечно.

Комната отдыха была приготовлена для гостей: по традиции в конце вечера мужчины уходили сюда, чтобы пить портвейн и курить сигары. Пахло кедром и еловой хвоей, на стенах были развешаны венки из остролиста, усыпанные алыми ягодками. На буфете слуги расставили бутылки с шерри, бренди и всевозможными сортами виски. На окнах серебрились морозные узоры, и огонь, пылавший в камине, освещал потемневшие от времени портреты в золотых рамах.

Здесь было тепло и уютно, но Корделию пробирала дрожь. Внутренний голос повторял ей, что нельзя причинять Мэтью новые страдания, ведь он так слаб, он еще не выздоровел. Но девушка понимала, что завтра или послезавтра будет еще сложнее завести этот разговор, и чем дольше она будет ждать, тем хуже ему придется.

– Кстати, я хотел поблагодарить тебя за то, что ты прислала ко мне домой «Веселых Разбойников», – заговорил Мэтью. – Ты так добра. Это было именно то, в чем я нуждался. И… – Он взглянул ей в глаза. – Мне уже лучше, Маргаритка. Кристофер выдает мне свое лекарство в определенных дозах, каждый день чуть меньше; он говорит, что уже скоро мой организм не будет нуждаться в этой дряни. Что я смогу остановиться.

У Корделии пересохло в горле от волнения. Она заметила, что во время этой речи он ни разу не произнес слова «алкоголь» или «выпивка». И ей захотелось сказать: «Конечно, хорошо, что ты сможешь избавиться от физической зависимости, но у тебя по-прежнему будет возникать желание одурманить себя. Когда ты почувствуешь себя несчастным, тебе захочется притупить боль спиртным; когда ты ощутишь скуку, или одиночество, или душевную пустоту, тебе понадобится чем-то заполнить ее. Тогда и начнется настоящая борьба, и она будет тяжелее, чем тебе кажется».

– Я помню это платье, – сказал Мэтью, слегка касаясь ее рукава. Он говорил немного неуверенно, как будто его удивляло молчание Корделии. Может быть, он ждал похвалы, одобрения, радостной улыбки. – Ты боялась, что покрой слишком простой, что оно не подойдет тебе, но ты ошибалась, – улыбнулся юноша. – В сочетании с твоими волосами оно похоже на язык пламени, черного в центре и багрового по краям.

– Это ведь ты уговорил меня купить его, – ответила Корделия. Она позволила себе на несколько секунд мысленно перенестись в мастерскую портнихи, вспомнить голубые обои и раззолоченную мебель, парижские улицы, высокие окна, фасады, украшенные изящной резьбой, балконные перила с завитушками… – Как хорошо, что я согласилась. Ты обладаешь чувством стиля, подобно Анне, – ты видишь красоту, которая ускользает от других.

Мэтью зажмурился. Потом встрепенулся и взглянул на нее в упор, широко раскрыв глаза; она могла рассмотреть его радужные оболочки, золотые крапинки на зеленом фоне.

– Ты вспоминаешь о Париже с тем же чувством, что и я? – Его голос был слегка хриплым. – Даже теперь, когда я просыпаюсь по утрам, мне