«М-тата, т-тата…» Саксофонист отложил инструмент, встал и заливистым тенорком запел. Танцующие присоединились к нему пьяными голосами:

Расстаемся с тобой навеки,

ты будешь с другим, я с другой…

Но как ты потом пожалеешь,

что нет меня больше с тобой…

Под потолком плыли густые клубы табачного дыма. За одним из столиков возник спор. Двое мужчин сцепились, пытаясь открутить друг другу носы. Трактирщик спокойно подошел и привычным, многократно проверенным движением разнял противников. Никто бы не подумал, что в этом подагрическом старике с апоплексическим цветом лица столько силы. Он хорошенько встряхнул драчунов и придавил их к стульям.

— Э, нет, господа, э, нет! — присовокупил он к решительным действиям. — Я таких вещей не люблю. Хотите драться — идите на улицу. В моем заведении это не положено. Или я возьму кнут… Оххо! Кхе-кхе…

Старик откашлялся и прошлепал за стойку, его громкое дыхание напоминало удары хлыста, лицо его снова почернело. Но влажные глаза бдительно следили за всем происходящим; заметив где-нибудь в зале непорядок, он моментально направлялся туда и карал буяна собственноручным подзатыльником, так что тот отлетал в угол. Все это он проделывал с унылым спокойствием, точно выполняя какой-то старинный обряд.

Поразмыслив, учащийся Гарри Пох заказал эментальского сыру. Старуха поглядела на него с завистью и тоже потребовала порцию сыра. Между ними началось своего рода состязание. То бабушка одерживала верх, то учащийся. Михелуп только наблюдал, бледнел и весь как бы съеживался.

«Какой расход! — стонал он в душе. — Оба точно бездонные бочки. О, я несчастный! До каких горестных дней я дожил…!»

Потом напустился на ненасытного студента:

— Пора бы кончать с едой!

— И не подумаю! — цинично отрезал молодой человек. — Я здорово проголодался.

Старуха заказала рюмку рому, глаза ее покрылись шелковистым блеском. Озирая танцующую молодежь, она предавалась воспоминаниям, которые брезжили в ее мозгу, подобные пожелтевшим даггеротипам. Вот она плывет в объятиях молодого кавалера, кружевной шлейф повешен на мизинчик левой руки. Голова, украшенная мягкими кудрями, мечтательно откинута назад. Молодой человек щекочет ее полную шейку навощенными усами и шепчет галантные слова. Она кокетливо бьет его веером и с упреком произносит: «О, вы гадкий!» Кавалер выводит ее в вестибюль и усаживается с ней под пальмой. Он взволнован, говорит заикаясь… Мол, он давно скрывает свои чувства, но ничего не может с собой поделать. Его сердце бунтует и рвется к ней.

«Моя богиня, жизнь моя, я ваш преданный раб!» — восклицает он и становится перед ней на колено.

«Встаньте! Что вы делаете? — испуганно шепчет она. — Вдруг нас кто-нибудь увидит! — И стыдливо прикрывает лицо. — Уйдите! — Вы хотите меня скомпрометировать?»

«О, только слово, одно словцо, дорогая — неужели у вас ледяное сердце?»

«Уйдите, говорю вам! Я честная девушка. Такие слова я даже не смею слушать. Ведь мне бы пришлось потом краснеть перед мамочкой… Уйдите!» — повторила она и топнула ножкой.

«О, только слово, одно словцо, дорогая барышня Флора, и я буду на верху блаженства! Я смею надеяться?»

Она молчит, опустив глаза.

«Очаровательная барышня Флора! — настойчиво продолжает разгоряченный кавалер. — Едва я вас увидел, сердце мое заговорило. Я хотел его успокоить, искал забвения в бурном вихре жизни, — напрасно. Повсюду меня преследовало воспоминание о вас, ваше прелестное личико являлось мне даже во сне. Я понял, что пленен вашими прелестями, очаровательная волшебница… Смилуйтесь же над раненым сердцем! Без вас жизнь для меня лишена всякой привлекательности. Ответьте: я смею надеяться?»

Она прижимает руки к лицу, и молодой человек слышит шепот: «Поговорите с mama…»

«М-тай, м-тай, м-татай…» Танцующие притоптывают и молодецки выкрикивают: «Юх, юх, юхайда!» Некоторые молодые люди выводят своих девиц из трактира во тьму. Учащийся Гарри Пох заказал копченые сосиски с луком, разделался с ними, запил пивом и теперь глубоко задумался: чего бы еще съесть? А бабушка ушла в мечты: ее ухажер получил увядшую розу, которую она вынула из прически. Счастливый юноша прижал этот залог вечной любви к губам… Михелуп взглянул на часы и ужаснулся: «Черт побери, уже полвторого…» В кругу танцующих нарастал шум, один из парней, размахивая складным ножом, вопил как ненормальный. Девицы с визгом бросились к дверям. Трактирщик, вздохнув, с трудом поднялся с места, проковылял к хулигану, встряхнул его за шиворот и пинком выставил за дверь. Покончив с этим, он судорожно раскашлялся: «Оххо! Кхе-кхе! Не дадут покоя, пока кому-нибудь не переломаю руки-ноги. Голытьба чертова, невежи проклятые… Оххо! Кхе-кхе…»

Бабушка заказала бокал вина, ее глаза мечтательно блуждают по зале. Что она видит? Вот ее отец, резко жестикулируя, бранится: «Не позволю! Какая это для тебя партия!»

«Но, papá», — всхлипывает Флора.

«Молчи! Ни слова больше! Неужто для того я всю жизнь трудился как проклятый, всю жизнь экономил, чтобы потом сунуть свое состояние в глотку такому голодранцу? Ха! Ни за что!»

Флора поднимается, ее очи пылают гневом.

«Если вы не дадите мне разрешения, — взволнованно произносит она, — клянусь, я уеду к тетушке и никогда вас больше не увижу!»

«Ради всевышнего! — ужаснулась мать. — Что ты, заблудшее дитя, говоришь?»

«Оставь ее, — твердо произносит отец, — у нее своя голова на плечах. Да… В прежние времена не бывало, чтобы дети поднимали голос против родителей. Вот до чего я дожил…»

Он остановился перед плачущей девушкой и, подняв палец, произнес: «Так помни же, неблагодарная дочь, на мои похороны можешь не являться…»

— Хозяин! — закричал официант. — Тот, из шестнадцатого убрался, номер свободен…

— Вот и хорошо, — обрадовался трактирщик; поднявшись, он подошел к Михелупу. Спросил, не хочет ли тот взглянуть на свою спальню. Бухгалтер согласился. Голова казалась ему слишком тяжелой, скорей бы на боковую. Да и старуха, устав от воспоминаний, объявила, что хочет спать.

48

Трактирщик открыл дверь номера, и в нос бухгалтеру ударило тухлятиной, как будто здесь сто лет жил пропахший пивом трактирный половой. Вдобавок оттуда несло какими-то насекомыми и мышами. Против дверей висело покривившееся полуслепое зеркало, с ухмылкой отразившее лицо Михелупа. Стены были разрисованы дикими цветами; если приглядеться, можно было на них рассмотреть написанные чернильным карандашом цифры и каракули. В комнате ютились постель с полосатыми перинами и горбатый диван.

— Тут бы вы и могли расположиться, — просвистел трактирщик, — дама может лечь в постель, а пан, надеюсь, удовольствуется диваном. Оххо! Кхе-кхе!

Одолев, наконец, приступ кашля, трактирщик спросил:

— А как быть с молодым паном? Для него у меня нет места.