Но я не ушел. Я лишь продолжал «голосовать ногами». Как только Кэндис приняли в колледж — и по восемь месяцев в году ее с нами не было, — я тоже практически не появлялся дома. Джен, к тому времени старший партнер в фирме, с головой ушла в работу, и ей было не до меня. Когда я бывал в городе, мы вместе обедали и ужинали, изредка занимались любовью, изображали семью в День благодарения, на Рождество и в те три недели августа, когда выезжали в загородный дом в отдаленном уголке Новой Шотландии. Любопытно в этом бесстрастном браке было то, что эпоха косых взглядов, скрытого раздражения и эпизодических ссор сменилась цивилизованным равнодушием. Даже секс больше походил на чисто физиологическую потребность, и о былых чувствах уже ничто не напоминало.

Разумеется, Кэндис, будучи более чем проницательной девушкой (и к тому же лете пятнадцати пребывающей в постоянных контрах с матерью), довольно быстро догадалась о мнимом браке своих родителей. Летом, перед началом учебы в колледже, я купил ей трансатлантический авиабилет, проездной Интеррейл, вручил две тысячи долларов и отправил на месяц в Европу. Я получил от нее электронное письмо с греческого острова Спецес; она писала, что прочла мои мемуары путешественника. «…И хотя я, конечно, польщена тем, как ты написал обо мне, до меня вдруг дошло, что на самом деле эта книга о том, как жить со своим одиночеством в этом мире… а ведь все мы, по сути, одиноки. Но я очень хочу, чтобы ты всегда помнил, что у тебя есть я, так же как я всегда напоминаю себе о том, что у меня есть ты».

Я прослезился, прочитав ее письмо. Растрогало меня и письмо отца, в котором он сообщал, что его новая подружка прочитала мои мемуары «и ей понравилось, как интересно и в то же время с нежностью ты пишешь о своем старике… хотя откуда мне знать, черт возьми? Да, кажется, я погорячился в своем прошлом письме. Ну, ничего не поделаешь, такой уж я упертый. Что я могу сказать, сын? Ты знаешь, я никогда неумел выражать свои чувства. Так что не жди, что я сейчас распущу сопли. Холли — это моя подружка — считает, что ты можешь писать, но при этом чересчур умничаешь… хотя тоже мне, мадам Кюри…»

Я не сдержал улыбки, читая эти строки. Отец, который за всю жизнь ни разу не попросил прощения и не похвалил меня, сейчас наверстывал упущенное, пусть и в таком неуклюжем стиле. Хотя наше общение в то время было формальным — телефонный звонок раз в месяц, раз в год встреча в богадельне в пустыне Аризона, куда отец подался после того, как бесславно завершилась профессиональная карьера в Нью-Йорке, — его смерть в 2009 году стала для меня таким потрясением, что по пути домой с его похорон я вдруг сделал крюк и незаметно для себя оказался в каком-то отеле в пригороде Эджкомба в Мэне.

И так началась череда событий, которая привела меня к тому, что я купил этот коттедж, разрушил свой брак, впал в меланхолию, не сознаваясь в этом до тех пор, пока в последний момент не остановил себя от фатального столкновения с огромным деревом на лыжном спуске с холма в далеком Квебеке. И когда я вернулся из Канады — пришибленный и физически, и психологически, но втайне счастливый, что живой, — меня поджидала посылка из Берлина. Посылка с ее именем в правом верхнем углу и ее адресом в Пренцлауэр-Берге. Я не мог заставить себя вскрыть ее, но адрес в Пренцлауэр-Берге манил меня, разжигая желание узнать все о жизни Петры за те двадцать шесть лет, что прошли с той ночи в Берлине. Хотя что лукавить — желание прикоснуться к ее жизни никогда не покидало меня. Почему я не исполнил его? Почему так и не вернулся в Берлин за все эти годы? Наверное, потому, что познал величайшее счастье с Петрой, и, когда его у меня отобрали, когда я узнал о ее предательстве и ответил на это сознательным разрушением всего, что было (и своей жизни тоже), мне была невыносима мысль о том, чтобы снова увидеть те места… не говоря уже о том, чтобы увидеть женщину, с которой я хотел связать свою жизнь.

Каждый раз, когда боль возвращалась, я пытался убедить себя в том, что все это было безрассудством молодости, опьянением страстью, сумасшествием, которое не могло длиться долго. Я напоминал себе, что эта женщина жила двойной жизнью, а значит, взаимное доверие в будущем было бы невозможно.

Все это, наверное, должно было заглушить боль. Тогда почему сегодня я почувствовал непреодолимое желание взять в руки берлинскую рукопись и впервые за десять лет перечитать ее?

Да потому что на столе лежала эта посылка из Германии. Потому что на ней стояли ее имя и ее адрес. Потому что…

Я посмотрел на часы. Было уже глубоко за полночь. Я читал почти шесть часов. Лунный свет окрашивал залив. Я прошел на кухню, налил себе немного виски, открыл дверь на террасу, подставил лицо порывистому северному ветру и, глотнув скотча, сказал себе: нет смысла продолжать эту пытку — ты должен открыть коробку.

Я так и сделал. Внутри оказались две большие тетради, похожие на школьные. Коричневые картонные обложки, пружинный переплет, дешевая бумага в линейку. На каждой обложке чернилами была выведена цифра, означающая последовательность записей, и стояли инициалы автора: П. Д. Я открыл первую тетрадь и пролистал страницы, исписанные ее витиеватым почерком. Записи не были датированы, зато конец каждой был отмечен звездочкой. На многих страницах остались серые разводы от пепла, упавшего с сигареты. Попадались и круглые отметины от донышка стакана, которым, видимо, придерживали открытые страницы. Все это были такие личные, даже интимные детали, что мне оставалось лишь гадать, зачем она прислала мне свои дневники спустя столько лет.

Пока не открыл вторую тетрадь. В нее был вложен лист белой бумаги с наклеенной вырезкой из газеты и коротким письмом. Женское лицо занимало половину газетной вырезки. Вглядевшись в него, я догадался, что женщине далеко за шестьдесят, судя по седине в волосах, одутловатости лица, глубоким морщинам, которые лишь усиливала зернистость печатного снимка. Это было лицо женщины, мне совершенно незнакомой.

Но тут мой взгляд переместился выше, и я прочитал имя. Тут до меня дошло, что передо мной недавняя фотография Петры.

Ниже шел короткий подзаголовок:

Petra Dussmann Stirbt am 2 Januar in Berlin.

Петра Дуссманн скончалась 2 января в Берлине.

Извещение о ее смерти.

Я быстро пробежал глазами скупой некролог на немецком языке:

«…дочь покойных Мартина и Фриды Дуссманн из Халле. Мать Йоханнеса Дуссманна. Работала переводчиком Deutsche Welle[106]в Берлине. Скончалась в госпитале Шарите в Берлине после продолжительной борьбы с раком. Похороны в крематории Фридрихсхайна 5 января в 10.30 утра».

И под газетной вырезкой — несколько строчек, написанных по-немецки:

«Мама хотела, чтобы это было у вас».

А ниже — после домашнего адреса, электронной почты и телефонного номера — стояла подпись: Йоханнес Дуссманн.

Я медленно опустился на стул. Вы никогда не замечали, как внезапно затихает мир, когда на вас обрушивается страшная новость? Как будто шок заглушает все окружающие звуки и заставляет услышать глубокую пустоту, с которой начинается неизбывное горе.