Уже обернувшись за порогом, сказала:

— Ну, до свидания…

— Досвенданья, — отозвалась Лантхильда, слегка качнув косами-баранками.

Дверь закрылась.

Сигизмунд тяжко выдохнул. Кажется, Лантхильда сдала первый экзамен.

Она глядела на Сигизмунда вопросительно, но он видел, что она очень довольна собой.

* * *

Весь день у Сигизмунда было хорошее настроение. Вечером они с Лантхильдой, отъев привезенного матерью супца, смотрели «Самогонщиков», обнявшись и смеясь. Когда зазвонил телефон, Сигизмунд ткнул на паузу и весело прокричал в трубку:

— Морж у аппарата!

Звонила мать.

— Гоша, ты не обиделся?

— За что? — изумился Сигизмунд. — Очень вкусный суп.

— Тебе понравился? — У матери потеплел голос. — А… этой?..

— Лантхильде?

Мать молчала. Сигизмунд ощутил вдруг глухое раздражение. Сухо сказал:

— Понравился.

Лантхильда вертелась рядом на спальнике, поглядывала на него нетерпеливо — торопила. Сигизмунд держал в руке трубку и почти физически чувствовал, что сейчас у него отберут теплый, веселый вечер.

— Гоша, — сказала мать, — ты документы их видел?

— Дались тебе их документы! Иностранцы они.

— Ну, закон сейчас… Иногородних надо регистрировать…

— Ну что ты, в самом деле. Вот к тебе твоя… как ее? Марья Николаевна из Череповца приедет — ты что, побежишь ее в ЖЭКе регистрировать?

— Марья Николаевна — другое дело. Я про нее все знаю, кто она, откуда… А эти…

— Я про них тоже все знаю.

— Чужая душа — потемки, сынок.

— Да рыбу они ловят! — разъярился Сигизмунд.

— Я знаю, что говорю. Я жизнь прожила. Прохиндеев на свете много, — веско молвила мать. Самым неприятным в матери Сигизмунда было даже не то, что она время от времени говорила о людях плохо. Самым неприятным было то, что это плохое обычно оказывалось правдой.

— Да не прохиндейка она, — устало сказал Сигизмунд. На него навалилась тяжесть. Досматривать «Самогонщиков» уже не хотелось.

— Скажи мне честно, — вдруг произнесла мать, — у этой твоей — у нее есть отец?

— Есть, — ответил Сигизмунд, не покривив душой.

— Ты его видел?

— Видел. На Ленина слегка похож. Хитрыми глазами. Только бородатый…

Мать вдруг чего-то испугалась.

— На Ленина?

— Немножко. Я так, к слову. Не так уж он на него и похож. А что ты испугалась?..

— Втравят тебя, сынок, в нехорошую историю…

Сигизмунд взбесился.

— Куда меня втравят? В ловлю селедки?

— Тебе видней, — сказала мать. — Я тебя предупредила.

У Сигизмунда внутри словно сжалось что-то.

— Ты знаешь что-то, чего я не знаю? — спросил он. И по наитию прибавил: — От деда?

— Ты деда не поминай. Он лежит себе в могиле — пусть и лежит, прости Господи. И вот тебе мой совет: развязывайся ты с этими людьми, и чем скорее, тем лучше.

— Да что ты мне указываешь?

— Я тебе не указываю. Я тебе советую.

— Советчики! Все мне тут советуют! Не дом, а Государственная Дума! Скоро морды друг другу бить начнем, чтоб совсем от парламента не отличить!

— А ЭТИ что тебе советуют?

— Кто? — опешил Сигизмунд.

— Ну твои… датчане.

— Не брать «Столичную», а брать «Синопскую» — дешевле и нажористее, — злобно сострил Сигизмунд. — Спаивают они меня. Для того и притащились из Копенгагена.

И бросил трубку.

Несколько секунд сидел неподвижно, тупо пялился в застывшие фигуры на экране. Лантхильда тихонько погладила его по руке. Он не пошевелился. Враги человеку — домашние его. Зачем только мать звонила? Из каких соображений? Видит же, что сыну хорошо, — ну так и оставила бы в покое. Нет, надо влезть, наговорить невнятных гадостей, чтобы со дна души муть поднялась…

Самогонщики сидели с кефиром. Ждали приказа продолжать. Сигизмунд пустил фильм — сам уже в сотый раз смотрит… Поднял глаза на стену, встретился глазами с крамольным дедом.

Если бы деда занесло паче чаяния фиглярствовать в любительском театре, то он бы с блеском исполнял роли городовых, Держиморд, Угрюм-Бурчеева и прочих монстров российской армии и полиции. Лицо дед имел грубое и надменное. Солдафон и солдафон. Только взгляд тяжелый не по-солдафонски. Такой взгляд Сигизмунд видел только раз, в госпитале, когда навещал друга, — у генерала: тот тяжко нес свои звезды и глядел из-под каракуля так, что встречные приседали. Свинцово глядел.

И вдруг встал в памяти совершенно забытый, давний эпизод. Встал так живо, как будто вчера это случилось.

Когда Сигизмунду было лет шесть, ездили они с дедом кататься на лыжах в Парголово. Дед свято чтил физкультуру и до последних дней делал по утрам зарядку. И внука пытался приобщить. Признавал только классический физкультурный комплекс, уходящий корнями еще в 20-е годы.

В Парголово они зашли в магазинчик — взять хлеба с колбасой, чтобы перекусить на привале — эти привалы Сигизмунд очень любил, потому что дед что-нибудь рассказывал и шутил. Шутил дед неумело, страшновато, а рассказывал — интересно.

Рассказы деда были о людях Страны Советов. О каждом из дедовых персонажей можно кратко обобщить: «гвозди бы делать из этих людей». Но дед никогда не повторялся. Гвозди были все разные. Иные и кривоватые, но их умело выправляли.

Сигизмунд вспомнил даже не сам магазинчик — он вспомнил запах: рыбно-хлебно-колбасный, сытно-мокроватый.

Посреди магазинчика стоял пьяный финн. Не приезжий, а местный. Каким-то чудом его не вымели вместе с остальными парголовскими финнами перед войной. Финн был обыкновенный. Как все, только вот финн. Ну, и пьяный. Тоже не диво. Стоял, тяжко уставившись на батарею, и монотонно ругался по-фински, перемежая речь русским матом.

И вдруг дед, ни с того ни с сего, даже не разозлившись, невозмутимо, размахнулся и со всей силы заехал финну в физиономию буханкой.

И вышел из магазина. Финн остался копошиться у стены.

Сигизмунд спросил деда, зачем он это сделал. Дед остановился, посмотрел на внука, улыбнулся неожиданно доброй улыбкой, да такой ласковой, что аж глаза просветлели, и признался: «Не знаю, внучек… Вышло так…» А потом посуровел и велел дома об этом не болтать.

Тогда Сигизмунд не подверг эпизод критическому анализу. Но запомнил. Сейчас он смутно понимал, что именно двигало дедом. Но облечь это понимание в слова был не в состоянии.

Нутряная темная ярость бродила сейчас в душе Сигизмунда. Попадись ему под руку пьяный финн…