и ее вина. Мев прикоснулась к дару Ши на своей шее, вспомнив, что он означает: но Элд шатался и рушился над ними, оседая вокруг. Горло ее засаднило.

– Моя госпожа. – То был голос Леннона из угла, дрожащий и еле слышный. – Прости меня, госпожа… Он ушел. Шихан ушел от нас.

Казалось, старик спит, прикорнув у очага. Лицо его было покойным и безмятежным.

– О боги, – прошептал Ризи, и голос у него сорвался. – Старик опередил нас.

XIV. Беженцы

Утром им предстояли похороны. Они не походили на то, о чем мечтал Шихан, – бесшумные, в темном рассвете, без эля и всенощных рассказов о былом: все слишком спешили и были обременены мыслями о своем господине. Они сложили старику курган из серых камней Кер Велла и поклялись возвести более высокий, когда дождутся лучших дней. Леннон обязался сложить песню в честь него – но пока ни о каком пении и речи быть не могло, пока обстоятельства не изменятся к худшему или к лучшему, так что арфист лишь остался у насыпи после того, как все разошлись, и посидел там, склонив голову на руки, – потом вернулся в замок, выпил чашу, вымыл лицо и принялся бродить меж навесов среди несчастных, бежавших за стены Кер Велла.

– Спой нам, – просили дети, что были более стойкими, – он всегда старался подбадривать их, ибо минувшая ночь была ужасной, и наступавший день не сулил добра.

– Цыц, – строго одергивали их старшие. – Он – арфист господина, и у него сегодня горе. Будьте почтительны.

И так вокруг него застывала тишина. Слухи росли от горестного молчания арфиста, от того, как снова укреплялась стена туч после ночной грозы, от шепотков, что передавались от одного стражника другому… ибо Бан Ши молчала. «Она выла по старику, – говорили люди. – Теперь господин будет жить».

Но на кухне говорили другое: «Из зала не приходит больше распоряжений. Что-то там не так».

И еще: «Его люди выходили прошлой ночью, а вернулись с его детьми, которые не покидали до того пределов стен. Ши заколдовала их».

«Господин мертв – это он покоится под курганом, а старик просто спрятался».

– Господин Киран ушел вчера ночью, – сообщил Барк собравшимся воинам, среди которых были Ризи, Маддок и Оуэн с южанами. Он произнес это громко и отчетливо, чтобы ни у кого не оставалось сомнений и никто бы не принялся ничего сочинять. Барк прокричал это во всю глотку, и крестьяне обступили тесную группу воинов и южан.

– Он не умер, вы слышите? А куда он ушел и зачем – это его дело; но он простился с госпожой перед уходом, и у него на это были веские причины. А остальное не для болтовни во дворе. Возвращайтесь к своим делам. Попридержите свои языки и предоставьте своему господину самому заниматься его делами. А пока нам предстоит управиться с Брадхитом – такова была воля господина.

Донал наблюдал за собравшимися. Он видел скорбные взгляды и изумление на лицах людей, повидавших в жизни слишком много бед. Но никто не подверг сомнению сказанное Барком – никто не ухмыльнулся и не принялся спорить. Люди слушали, и Барк говорил, что предстоит им сделать и как быстро.

Когда Барк закончил, Донал миновал Ризи, стоявшего у подножия лестницы, и поднялся наверх мимо Маддока и Оуэна. К нему теперь это не имело отношения. Приказы предназначались другим. Он отправился в зал присмотреть за Мев и Келли – это было последнее поручение его господина, и эта обязанность так и осталась на нем даже теперь, когда прибыла их южная родня.

В зале на скамье сидела верная Мурна, Мурна, прявшая при свете факела, который продолжал гореть над тюфяками, где спали дети у очага. Все здесь снова было приведено в порядок – одеяла были убраны – конечно же, об этом позаботилась Мурна, как она заботилась обо всем в замке.

Он устроился с ней по соседству в тепле еще не остывшего очага, находя утешение в присутствии Мурны и наблюдая за проворной работой ее пальцев, которые вытягивали нить из шерсти, – работой, за которой он так часто следил, пока выздоравливал. «Это был дар Ши Мурне, – думал он тогда, – прясть, прясть и прясть мир из хаоса и облегчение из боли». Когда Донал наконец вынырнул из спутавшихся дней и ночей своей болезни, ему было стыдно за то, что его видели в таком состоянии. Но Мурна ни единым движением не намекнула ему на это, более того – она бросала на него робкие девичьи взгляды, над которыми в другое время он бы посмеялся, – такая надежда таилась в них, и это в ее-то годы. В самую жестокую лихорадку с ним сидела его мать; но, когда вернулись воспоминания и нахлынули на него тысячей вопросов, рядом была Мурна – тогда Донал узнал, что она никогда не покидала стен Кер Велла, хотя пережила войну и осаду за ними. Она мало что знала о мире. Всю жизнь она пряла, занимаясь детьми и заботами замка, сначала служа госпоже Мередифь, а потом Бранвин, и была так же одинока в своем мире женщин, как какой-нибудь солдат в мире мужчин. И вдруг она оказалась в такой неожиданной компании с Доналом и робко делилась тем, чем могла, дорожа каждым мгновением его соседства… «Может ли существовать дружба между столь разными людьми? – думал он. – О, если бы она была моложе…»

Мурна продолжала прясть. Он смотрел на ее пальцы, на освещенное всполохами огня лицо. Как заботливо она приводила в порядок эту комнату и все остальные в течение всех этих страшных дней, бесшумно она мелькала все время рядом, словно защищая всех от всего. «И вправду защищая, – подумал Донал, – если любовь и верность что-нибудь еще значат в этом мире».

Зал казался необычно тихим – ни приказаний, ни распоряжений, которые обычно исходили отсюда. Измученная госпожа почивает, а господин… одним богам известно. А во дворе Барк готовился к отмщению – сгусток рыжеволосой ярости, он занимался всем – оружием, продовольствием, тягловым скотом и лошадьми.

Над ними снова смыкались тучи, залатывая дыры, прорванные ночной грозой. Бастионы вздымались все выше, и весь лес был во тьме, даже когда забрезжило утро и солнце поднялось над стеной туч. Солнечного времени становилось все меньше; и с севера тянулись зловещие метелки облаков, великое множество их, оттуда, где стоял на границе Роан.

И дрожь охватила Донала, когда он увидел это, – не то чтобы резкий страх, но иное чувство, соединившееся с остальными впечатлениями дня – криками Барка и шумом во дворе, перешептываниями, движениями и красками, – все стало казаться ему зловеще хрупким, как последний всплеск жизни.

«Перед кончиной, – думал он. – Перед тем как