силы тратила пара на то, чтобы завалить гнездо галечником, спрятать икру от хищных гольцов, ленков и хариусов, которые неотступно следовали за кетой.

Но самое удивительное, что кета, оставив в родной речке потомство (тут она родилась и отсюда мальком скатилась по течению в океан), кончала в Чуйке свой короткий трех-четырехлетний век.

Берега Чуйки сплошь завалены мертвой рыбой, так называемой «сненкой»; много ее и на прибрежных валунах и отмелях.

«Сненка» никому не нужна, даже медведи, любящие рыбу «с душком», отворачиваются от нее и ищут места для рыбной ловли где-нибудь подальше.

— Ну, насмотрелся? — спросил Федор.

— Жуткое зрелище!

— Природа! — коротко сказал он. — Пошли, брат, наверх к кривуну, — может, катер простучит...

— Где же тут катер пройдет, если твоя Чуйка вся кетой забита! Ткни весло в воду — не упадет.

Не торопясь шагали мы вдоль холмистого берега, теряясь временами в зарослях молодой ивы. Был уже полдень, когда дошли наконец до кривуна — высокой, совершенно отвесной сопки, где река круто поворачивала, становилась вдвое шире. Тут рыбе было идти гораздо просторнее. Лишь горбатые спины самцов кое-где торчали из воды.

Вдруг Федор схватил меня за руку.

— Следы медведя!

Осторожно, стараясь не шелестеть ивняком, мы прошли с полкилометра, залегли в лощинке за широким пнем. Ветер дул навстречу, да и медведю, который готовился рыбачить, было не до нас.

Медведь пробовал устроиться на большом валуне, но ему это долго не удавалось — соскальзывал в воду. Наконец он уместился, несколько раз крутнул мордой и, ничего не учуяв, склонился над рекой, но тут же отпрянул, испугавшись собственного отражения. Через минуту, видно поняв, в чем дело, рассердился, стукнул передней лапой по отражению так, что вода пошла кругами. Потом запустил другую лапу в реку и долго шарил по дну, пока не извлек огромную рыбину. Перекинул ее через плечо и полез за другой. Теперь ему досталась рыба поменьше. Она, видимо, не понравилась, потому что «рыболов» потряс ею в воздухе и швырнул обратно в воду.

Так медведь за короткое время выловил десяток добрых кетин и складывал их рядом с собой на валун. Но они постепенно соскальзывали в реку. Обнаружив пропажу, медведь сердито заревел и начал хлестать себя лапами по морде. Через несколько минут, успокоившись, запустил обе лапы сразу и вытащил две кетины. Оглушив их сильным ударом, бросил через плечо на берег. Меньше чем за полчаса он набросал целую кучу рыбы, потом слез с валуна и принялся рыть яму. Спихнув туда всю свою добычу, он накидал сверху сухого валежника, зеленых веток, травы и пошел, вихляя, вдоль берега. Вдруг насторожился, стал оглядываться, словно почуяв неладное. Было похоже, что он приготовился к прыжку, но в эту минуту неподалеку раздался выстрел. Не успело эхо повторить его в ближних сопках, как медведь припал на передние лапы и побежал в кусты.

— Струхнул, Михалыч! — засмеялся Федор.

В это время из зарослей показались два человека: один пожилой, другой — юноша.

— Кто будете? — спросил пожилой охотник.

Федор рассказал, как мы оказались на Чуйке.

— Ницего, — успокоил охотник. — Тихое озеро близко. Там у нас на рыборазводе два катера есть. Механик тоже есть. Помозет, думаю.

Оказывается, Петр Оненко — так звали пожилого охотника — и Порфирий Дятала были ульчами и служили на рыборазводном заводе, что стоит на Тихом озере.

— Мы с Порфирием глядели, как рыба на нерест идет, — сказал Оненко. — А то, знаесь, попадаются люди, что глусят ее, а закон не велит. — И обратился к к юноше: — Цяевать, паря, будем?

— Почему нет — будем!

— Только одну Чуйку стережете? — спросил я Оненко.

— Так ведь она, Цюйка, больсяя, церез всю тайгу безит, наверно.

Мне понравился Оненко, простодушный, по-стариковски степенный, его мягкая, с «цоканьем» речь, с множеством уменьшительных. Его карие глаза смотрели из-под кустистых бровей насмешливо-ласково, свидетельствуя о доброте души пожилого ульча.

Порфирий же был горяч, порывист. На его круглом, крепко загорелом лице с едва приметной скуластостью блестели большие черные глаза, жадные, казалось, до всего. Увидав у меня складную карту Дальнего Востока, он долго, внимательно рассматривал нанесенные на ней горы, реки, долины и очень обрадовался, когда нашел свой родной Амур.

— Ты, Порфирий, в школе учился?

— А как же! — воскликнул он. — Семь классов прошел.

— А книжки читать любишь?

— Почему нет. Мне Нина Петровна, техник наш, книжечки читать дает.

— Какие же ты книги любишь?

— Такие, где герои войны есть. Очень мне книжечка «Звезда» понравилась. Пять раз читал, и все интересно. Жаль, что все герои войны в этой книжечке погибли...

— На то и война, — сказал Колесник.

Я достал из походной сумки томик стихов Михаила Светлова.

— Возьми себе на память, Порфирий.

— Стихи? Это все равно как песни, да?

— Когда стихи на музыку переложат, их поют, как песню. Вот тут «Каховка» есть. Ее везде поют.

— «Каховка»? Ой, ее много раз Нина Петровна пела. Помнишь, дядя Петр, как она по вечерам пела? — И, посмотрев на меня, спросил: — Хочешь, я тебе свою песню спою?

— Собственную?

— Угу!

— Спой, мы послушаем.

Он закрыл глаза, обхватил руками колени и, слегка раскачиваясь, запел на ульчском языке. Потом, при помощи Порфирия, я перевел песню на русский.

Край родной, я не могу

Не любить твою природу,

Вечно буйную тайгу

И Амур в большую воду.

Где бы ни был я, всегда

Снится мне мой край любимый:

Сопок синяя гряда

И весенних палов дымы!

Мой Амур, тебе привет

В полдень жаркий посылаю,

Жаль, меня там нынче нет,

И когда вернусь — не знаю.

Я бы тоже поутру

На рыбалку с другом вышел

Или в утреннем бору

Рев сохатого услышал.

Все бы тропки протоптал,

Где тайга, холмы и пади...

Оморочку бы погнал