По окончании совета Фельдмаршал остался один. Он ходил взад и вперед по избе, когда вошел к нему офицер, находившийся при нем 20 лет безотлучно (Полковник Шнейдер). Пользуясь правом свободного с ним разговора, он старался рассеять его и заводил речь о разных предметах. Слова его оставались без ответа. «Где же мы остановимся?» – спросил он наконец. Будто пробужденный вопросом, Фельдмаршал подошел к столу, сильно ударил об него и сказал с жаром: «Это мое дело; но уж доведу я проклятых Французов, как в прошлом году Турок, до того, что они будут есть лошадиное мясо!» Недолго продолжалось волнение Фельдмаршала. Он скоро успокоился и приказал: 1) Обозам тотчас идти на Рязанскую дорогу; за ними, после полуночи, артиллерии; потом пехоте и коннице. 2) Милорадовичу, по возможности, удерживать неприятеля, чтобы армия успела пройти через Москву, и 3) Винценгероде идти с отрядом на Ярославскую дорогу. Потом призвал он Генерал-Интенданта Ланского и сказал ему: «Распорядись продовольствием». – «Но куда мы идем?» – спросил Ланской. «На Рязанскую дорогу». – «Трудно подвезти туда запасы; они все около Калуги». – «А разве у Рязани ничего нет?» – спросил Фельдмаршал. «Прикажете, так будет, – отвечал Ланской, – но жаль, если продовольствие погибнет или не дойдет до нас». – «Подумаю, – сказал Князь Кутузов, – а ты приди ко мне завтра, когда мы приедем на место»[300]. К обстоятельству, что Князь Кутузов не велел перевозить продовольствия на Рязанскую дорогу, куда первоначально выступал, можно отнести, что он уже имел мысль бокового движения, произведенного потом на Калужскую дорогу, куда после Бородина, 29 Августа, велел направлять хлебные запасы. Тогда же Князь Кутузов известил Графа Ростопчина, что оставляет Москву, о чем до тех пор таил от него. Во всю ночь Князь Кутузов был чрезвычайно печален и, по свидетельству самого доверенного и любимого им офицера (Кайсарова), несколько раз горько плакал.

Москва после отбытия Государя. – Вид Москвы мирной изменяется. – Непоколебимая верность народа. – Высылка иностранцев. – Афишки Графа Ростопчина. – Проповедь Августина. – Москва после взятия Смоленска. – Отправление из Москвы казенного имущества и выезд жителей. – Заботливость Императрицы Марии Феодоровны. – Известие о Бородинском сражении. – Отъезд жителей из Москвы увеличивается. – Воззвание идти на Три Горы. – Митрополит Платон. – Москва 1 Сентября. – Письмо Князя Кутузова об отдаче Москвы. – Оставление столицы.

В Москве не знали еще о произнесенном над ней приговоре, не воображали, чтобы Русское войско могло не сразиться за матерь городов Русских, не искупить ее кровью или не погрести себя под ее развалинами. Но прежде нежели представим, в каком состоянии застала Москву весть о ее горькой участи, опишем дни, предшествовавшие ее пленению.

С отбытием Государя из Москвы, 19 Июля, радостное волнение, обыкновенно сопровождающее пребывание Монархов в древней столице, прекратилось и уступило место тишине и размышлению. Начали вокруг себя оглядываться. Не было страха, но появилась весьма понятная заботливость о будущем. Вместе с сыпавшимися отвсюду пожертвованиями рождалась мысль об опасности, мысль еще не определенная, потому что был цел Смоленск, почитаемый в народном поверье непреодолимым оплотом, которого не допустят перешагнуть неприятелю. Для Москвы не предполагали опасности, никто не помышлял уезжать из нее и вывозить имущество; только из предосторожности приготовляли к отправлению некоторые казенные вещи, для чего в Коломне наняты были суда. От 26 Июля Граф Ростопчин доносил Императору: «В городе до такой степени спокойно, что должно удивляться. Причиной бесстрашия суть ненависть к Наполеону и надежда в скором времени увидеть его уничтоженным. Государь! Ваш народ – образец храбрости, терпения, добродушия».

Вскоре вид Москвы мирной стал изменяться. На улицах двигались военные тяжести и артиллерия, приходившие из внутренних губерний или отправляемые в армию. Мастеровые были завалены подрядами на поставку для резервных войск и ополчения седел, мундиров, белья, обуви, обозов. Госпитали и частные дома наполнялись ранеными, привозимыми с разных полей сражения. Везде встречались офицеры в мундирах ополчения, ратники в смурых кафтанах, с крестами на фуражках и надписью, которая была выражением всеобщего чувства в России: «За Веру и Царя». Сближение театра войны к Смоленской губернии не произвело особенного впечатления на Москву, хотя ее печалили слухи, часто противоречившие одни другим, но согласные в том, что нашествие врагов все ближе и ближе подвигается к Днепру. Когда в исходе Июля воюющие армии остановились на две недели близ Смоленска, в Москве были уверены, что дальнейшее стремление неприятелей внутрь России будет удержано, и начали привыкать к мысли, что Наполеон стоит близ Смоленска. Спокойствие в городе соделывало ненужными всякие особенные меры, хотя, впрочем, были приняты некоторые предосторожности, например, отрезали у больших колоколов веревки, чтобы нельзя было ударить в набат. Последствия показали, что и сия мера была лишняя.

В Москве, как и во всей коренной России, не нашлось предателей, над которыми должно греметь проклятию в потомстве. Из 200 000 жителей Москвы только один 23-летний молодой человек подвергся законному осуждению за составление пасквильного сочинения. По рассмотрении дела Сенатом оказалось, что и этот молодой человек «поступил из одной ветрености»[301].

Народ возненавидел иностранцев и обижал их на улицах, равно как и тех, кто говорил на иностранных языках, а не по-Русски. В Москве жило тогда 3000 Французов; Правительство оказывало им возможную защиту. Где найдется земля, в которой такое число Французов, бывших в городе, угрожаемом нашествием Французской армии, могли бы жить не только спокойно, но даже занимаясь торговлей и промыслами? Из них только 43, замеченных особенно по дурному поведению и вредному образу мыслей[302], «выборная каналья из каналий»[303], были отправлены водою в Саратов. В числе их находились актеры, ремесленники, аферисты и 14 воспитателей юношества, учителей и гувернеров. Высылка Французских бездельников из Москвы не была мерой, принятой начальством произвольно, но основывалась на Высочайшем положении, состоявшемся 2 Июля, в лагере при Дриссе, об иностранцах вообще. Сим положением определялось: 1) В губерниях оставить только тех иностранцев, в благонадежности которых Губернатор примет на себя ответственность, что они ни личными внушениями, ни другими средствами не могут подать повода к нарушениио спокойствия или к совращению с пути Русских подданных. 2) Всех иностранцев, которые окажутся неблагонадежными, выслать за границу морем. 3) Тех из них, коих отправление за границу сочтется неуместным, по уважению, что разглашениями в чужих краях о внутреннем нашем положении они могут подать повод к неблагоприятным и невыгодным для России последствиям, выслать во внутренние губернии.