И чуть дальше, вспоминая свою встречу с Шолоховым на Дону летом 1967 года, Белов рассказывал: «В толпе, окружившей Шолохова, функционер ЦК ВЛКСМ Гена Серебряков давил мне на ботинок, чтобы я не сказал лишнего, но я и не говорил лишнего, я только спрашивал нечто лишнее. Даже вроде бы упрекнул Михаила Александровича за “Поднятую целину”… Я спросил, сколько надо было иметь пудов зерна, чтобы угодить в число раскулаченных. “Сорок пять пудов, — глухо промолвил Шолохов. — Иногда даже меньше”. Что значили сорок пять пудов даже для иногородних, не говоря о коренных жителях Дона? Я сказал, кого и как раскулачивали у нас на Севере, но клевреты Сергея Павлова быстренько усадили Шолохова в машину и увезли».

Шолохов в этом эпизоде выглядит довольно странно: он как бы отмахивается от дотошного Белова, не спорит с ним, но и не поддерживает, ничем не интересуется, никак не реагирует. Глухо отвечает на его вопрос, а затем покорно позволяет увезти себя «клевретам» первого секретаря ЦК ВЛКСМ (того самого, кому посвящены знаменитые строки Евтушенко «когда румяный комсомольский вождь на нас, поэтов, кулаком грохочет») и вообще ведет себя, точно стреноженный, хотя мог бы что-то сказать, мог бы высказать свое мнение, оправдаться, возмутиться, на худой конец, «срезать» зарвавшегося молодого писателя, посмевшего перечить классику. Но он молчит, быть может, потому, что тем самым признаёт правоту Вологжанина, либо все слишком хорошо понимает и видит бесплодность этих разговоров. Но главное — в этом несостоявшемся диалоге Михаила Александровича и Василия Ивановича можно увидеть пролог к такому же недиалогу Шолохова с другим Василием, который, оказавшись в его доме, попытался сказать свое главное, что его мучило, что болело в нем многие годы, а в ответ — не услышал ничего.

Однако был у шукшинской встречи с М. А. Шолоховым другой, забавный пролог. В 1970 году съемочная группа фильма о Разине, по воспоминаниям Заболоцкого, «заночевала в пустующем пансионате недалеко от Пушкинских Гор. К вечеру начальство пансионата засуетилось. Зовут всех на уху домой. Удивлены — идем. Стол ломится. Ну, думаем, и в глубинке о “Разине” уже наслышаны. Знают Шукшина в Союзе. Подвыпив, хозяева несут учебники, портрет, даже книги к Г. Е. Шолохову поставить автографы. Геннадию Евгеньевичу пришлось доигрывать роль до конца. Шукшин подливал огня в этот спектакль».

Геннадий Евгеньевич Шолохов, назначенный директором фильма о Степане Разине, был однофамильцем Михаила Александровича, чего начальство не поняло, и в том смешном спектакле Шукшину его роль удалась. Удалась ли четыре года спустя в Вешенской?

Георгий Бурков писал в мемуарах о том, что Шукшин испытывал перед встречей с Шолоховым особое волнение, переживал: «…если говорить честно, надеялся на отдельную встречу, готовился к ней. Все думалось: вот-вот сейчас придут, позовут… ждал, что Шолохов проявит инициативу… Но этого как-то не случилось. Шукшин корил себя за то, что признался мне в этом. Нервничал, что открылся, слабость проявил, злился на себя. Его надо было понять. Он как бы хотел что-то вроде благословения, чтобы Шолохов какое-то слово заветное ему сказал с глазу на глаз…»

Проверить это воспоминание, к сожалению, невозможно, но выглядит оно убедительным: Шукшин искал отдельной встречи с Шолоховым в Вешенской и ужасно жалел, что расшифровался, дал слабину и признался Буркову в своем несбывшемся желании, а Георгию Ивановичу не было никакого резона этот эпизод выдумывать, ибо из него очевидно следует, что в самых важных вопросах Шукшин и от своего друга Джорджоне, как он называл Буркова, шифровался. Василий Макарович действительно надеялся на то, что Шолохов позовет его для беседы, ведь он был не просто член съемочной группы, не просто один из исполнителей, приглашенный в дом к «кормильцу». Он был Шукшин! У него было имя в литературе. А Шолохов его не пригласил. Мало этого, он невольно нанес Шукшину обиду через Бондарчука, ибо когда съемочная группа приехала в Вешки и остановилась в гостинице, оказалось, что режиссер картины с утра пораньше отправился к Шолохову и проговорил с хозяином с глазу на глаз несколько часов, о чем не могло не быть предварительной договоренности.

Да, потом состоялась встреча с актерами, был серьезный разговор о фильме, о войне, было праздничное застолье, которое назовет в воспоминаниях Заболоцкого «собачьей свадьбой», и если задуматься, что это выражение в русском языке обозначает, нельзя не поразиться зашкаливающей жесткости этой оценки. Но именно во время той самой «свадьбы» Шукшин предложил тост, иногда ошибочно включаемый в его рабочие записи: «Мы с вами распустили нацию. Теперь предстоит тяжелый труд — собрать ее заново. Собрать нацию гораздо сложнее, чем распустить…»

Если эти слова в самом деле были Шукшиным произнесены, хотя звучат они совсем не по-шукшински, — ну что значит «мы распустили»? кто мы? какие мы? писатели, что ли? — если эти или похожие слова все же были произнесены, пускай по-другому, иначе, то это были слова государственника, и это действительно очень важный поворот, новый акцент в мировоззрении Василия Макаровича Шукшина.

Вот как все это описывал Георгий Бурков — иных прямых свидетельств, к сожалению, не сохранилось, и поэтому еще раз подчеркнем: каково текстологическое происхождение шукшинского «тоста» — а тут каждое слово и порядок их очень важны — непонятно. «Помню, в перерыве между съемками картины “Они сражались за Родину” Шукшин собрался к Михаилу Шолохову и взял меня с собой. В машине был хмур, с высокими районными особами, сопровождавшими нас, почти не разговаривал. На заманчивое предложение “выпить-закусить” отнекивался. А мне при удобном случае с горьким самоутверждением проронил: “Нет, не они, не они поводыри, не они наставники народные, а мы, писатели. Я должен, должен Шолохову кое-что сказать…” На приеме за столом Василий Шукшин поднял тост, прямо глядя в глаза большому писателю, побледнев треугольником возле рта, сказал: “Не удержали мы нацию, нам ее еще предстоит собрать”. Шолохов понял происходящее всерьез и отозвался на его боль. Так же серьезно глянул ему в глаза и ответил: “За Васю Шукшина, собирателя земли русской”».

С Бурковым не согласился Заболоцкий: «Вскоре после смерти Шукшина Бурков мне рассказывал (а потом и записал в своих воспоминаниях), что в Вешенской во время застолья у М. А. Шолохова, когда слово досталось Шукшину, он с ходу “расшифровался” — мол, много говорим о русском характере, а народ вымирает, пора искать путь русского единства. Слово в пустоту упало. Сник… Михаил Александрович неловкую паузу разбил, иронично предложив выпить за собирателя земли русской Васю Шукшина. Об этом же событии Макарыч мне рассказывал иначе: “С тостом я там вылетел не застольным, о гибели русской. Шолохов смягчил, все поняв — не для той компании мои слезы; предложил тост за меня, а когда увидел, что я не выпил, подошел ко мне и тихо сказал: ‘Ну, Вася, приеду в Москву, у тебя и чаю не выпью’. Жора при мне неотступно, поэтому с Михаилом Александровичем поговорить мне один на один не удалось, но с сыном его перемолвился”».

Тут понятно, пошла война мемуаров, война за то, кто ближе был к Шукшину в последние месяцы его жизни и кому он больше доверял, однако вспоминающие стороны находились в положении неравном: Анатолий Дмитриевич написал свой текст «О подменах вспоминающих о Шукшине» уже после того, как Георгия Ивановича не стало и что, к слову сказать, подметила вдова Буркова, написавшая в предисловии к книге мужа «Хроника сердца»: «Ему завидовали многие, ведь Василий Макарыч совсем не всех подпускал к себе так близко. Видимо, один из таких отметил в своих воспоминаниях о Шукшине, что, мол, Вася, переживал, что много говорил Буркову. Может, это и было, кто ж теперь знает? Только жаль, что это он вспомнил, когда Жоры уже не было в живых. При жизни почему-то не помнили, а как Бурков умер, все стали вспоминать».