Ответить я не успела. Открылась дверь, и вошел Гоэрэ. Кажется, я побледнела, потому как генеральный удовлетворенно усмехнулся.

– Я смотрю, воспитательный процесс в разгаре, – лениво заметил он, присаживаясь на край переговорника. Здорово. Анхен слева, этот справа, до двери по любому не добежать. Одна надежда, что пошутил мой любимый куратор, позабавился.

– Да нет, мы уже закончили, – невозмутимо отзывается Анхенаридит. – Лариса, выйди, подожди в приемной.

Я поспешно вскакиваю, но не успеваю сделать и шага, как Гоэрэдитэс хватает меня за плечи и разворачивает к Анхену лицом, – не так быстро. По-моему, за девушкой должок.

– Не за ней, – все так же спокойно отвечает мой будущий работодатель, – за мной.

– Так отдай, – генеральный неторопливо проводит ногтем по моему горлу, от уха к ключице и обратно.

– Смеешься? Я и сам ее еще не пробовал, – Анхен по-прежнему сидит в своем кресле, спокойный, как удав. А мне хочется выть от ужаса и отвращения. Как вещь. Они обсуждают меня, как бутылку сливовицы.

– Ну так давай уже попробуем. Сколько можно тянуть?

– Попробую я ее сам, когда у меня будет для этого настроение. Отпусти ее. Давай не будем создавать мне старых проблем с новой секретаршей. Она мне живая интересней.

– Ты слишком к ним привязываешься, это не идет тебе на пользу.

– А ты сбегай, сообщи об этом, – Анхен вдруг резко подается вперед, опираясь широко расставленными руками о столешницу и упираясь взглядом в Гоэрэ. Но голос не повышает, наоборот, говорит еще тише, – для моей пользы.

Гоэрэ вздрагивает, руки у него опускаются:

– Ты не можешь меня в этом обвинять!

– Могу я многое, – голос Анхена по-прежнему тих, а улыбка нехорошая, змеиная. – Но такой старый и мудрый вампир, как ты, не станет ссориться со мной по столь ничтожному поводу, верно? Лариса, выйди и попроси Ингу к нам заглянуть. Или ее кровь тебе уже не сладка? – вновь оборачивается он к генеральному.

Я вылетаю за дверь, не дожидаясь окончания беседы. Сидящая за своей конторкой Инга поднимает на меня спокойный ясный взгляд.

– Они просили тебя зайти.

Инга молча встает и заходит в кабинет, не забывая плотно прикрыть за собой дверь. Я обессиленно сажусь в ближайшее кресло. Это не может быть правдой. Только не это. Не так. Светоч, мне каждый раз кажется, что я знаю о них уже все плохое, что только можно. И каждый раз я ошибаюсь.

За дверью тихо. В какой-то момент мне слышится болезненный женский вскрик, но, может быть, показалось. Инга выходит минут через десять, может, пятнадцать. С тем же спокойным, непроницаемым лицом, с каким и входила.

– Вампиры пьют кровь, а девочки чай, – дружелюбно произносит она в ответ на мой слишком пристальный взгляд. – Ты выпьешь со мной чаю, Лариса?

Отказаться было бы невежливо. Я смотрела, как она ставит на плитку чайник, такая спокойная, светлая. Интересуется, что я предпочту: конфеты или печенье. Ставит чашки на маленький столик. И все пыталась понять – было там что-то в кабинете, или не было? А если было, то как же она вот так – спокойно, светло, без эмоций? Чаем меня угощает.

Инга чуть наклонилась, наливая мне чай, и волосы скользнули с ее плеча, открывая шею.

Был там укус. Два укуса.

– Тебя это пугает? – спокойно спросила она, заметив мой взгляд.

– Да, – сглотнула я. И, не выдержав, уточнила: – Они же берут… не только кровь?

– Только кровь они не берут никогда, – спокойно подтвердила Инга. – Как и одну только плоть. Не верь тому, кто скажет обратное. Для них это физиологически невозможно. Теряют контроль, не могут сдерживаться. Вампиров надо принимать такими, какие они есть, это главное, чему научила меня эта работа.

– Но как ты можешь так спокойно… принимать их? Это же… отвратительно!

– Да, с человеческой моралью не совпадает, – Инга чуть пожала плечами и улыбнулась. – Но им на двоих две тысячи лет, их уже не переделать. Надо просто любить.

– Что?

– Просто любить кого-то больше, чем саму себя, – очень серьезно сказала мне Инга, глядя на меня своими ясными серыми глазами, – больше всех норм и запретов, и всего, чему учили тебя в детстве. И тогда ты все сможешь. И сделаешь так, как надо любимому. И это будет для тебя столь же просто и легко, как и для него. И с ним тебе всегда будет просто и легко.

– Но это… это не правильно! Раствориться в другом и потерять саму себя? Я так не хочу! – возмутилась я. – Я тоже личность! Я человек, и у меня свои представления о нормах и морали! У меня свои желания, в конце концов! И я хочу, чтоб и со мной тоже считались!

– Тогда он тебя сломает, – пожала плечами Инга. – Ты человек, да. Но он вампир. И он не станет считаться. Не умеет считаться, – поправилась она. – Он может быть благодарным. И он всегда будет очень щедр в своей благодарности. Но считаться с мнением, которое не совпадает с его, он физически не способен. Просто нет в мозгу такой извилины. И ты ее там не прочертишь.

– Зачем ты говоришь мне все это?

– Затем, что я ухожу. А ты остаешься. И он уже решил, в каком качестве. Не хочу, чтоб ты повторяла мои ошибки. Возможно, если б мне когда-то сказали то, что я говорю тебе, мне было бы легче. Хотя – не знаю, сумела бы я услышать. Я была так наивна тогда. И так влюблена. Я бы не поверила, что белое может быть черным. Тебе проще, ты знаешь, что оно черное.

– Не уверена, что от этого мне проще.

Я пила чай, заедала печеньем, и не чувствовала вкуса. Я смотрела на Ингу, такую спокойную и улыбчивую, и вспоминала, как позавидовала ей в Майский День. Как захотела стать ей, заменить ее. Похоже, случилось самое ужасное, что только могло случиться: мое желание исполнилось.

Вот только я оказалась к этому чудовищно не готова…

* * *

Дома названивал телефон. Трубку брать не хотелось. И так понятно: это мама. Или папа. Скрыть тот факт, что меня вызывают на Совет, я не смогла. Да и как тут скроешь. Сказать, что я проходила все дни до Совета в депрессии, это все равно, что смолчать. Меня просто выворачивало в ожидании неминуемого. Родители поддерживали, как могли, но и сами, понятно, переживали. И от переживаний наговорили мне немало весьма нелестного. И даже правы были, кто ж спорит. Да вот только правота мне их была в тот момент…

И теперь кому-то из них так не терпелось узнать новости. Ну вот выгнали меня. Или пожалели. Что изменится? Почему я должна сообщать об этом прямо сейчас? Они за меня переживают! Здорово! Я польщена! Супер! Но когда мне и самой так плохо, почему я должна немедленно кого-то информировать, утешать… ой, нет, блин, радовать! Если это мамочка (а это ведь она), то радовать и выслушивать восторженные рассуждения на тему «как мне (и ей) повезло!»

Какое-то время смотрела на трезвонящий телефон, потом наклонилась, и выдернула провод из розетки. Я вас вечером всех порадую, ладно?