Кирко вытащил из-за пазухи кливаниона свою тессеру – половинку резной полоски из слоновой кости, когда-то хитро просверленной посередине и сломанной пополам. Если другая половинка каким-то образом была у незнакомца в черном…

– Оставайся за камнем, прикрой меня.

Вислоусый схоласт поднял руку, помахав своей тессерой из-за выступа. Воин в чешуе спрыгнул из седла, лихо, хоть и без акробатики, и, стоя на дороге, повторил движение кусочком слоновой кости. Схоласт вышел из-за камня, сказав на наречии северо-восточных варваров, иногда называвшимся венедским, приветствие:

– Гой еси, кмете!

– Живи и здравствуй, кентарх, – вполне понятно отозвался венед на языке гегемонии.

– Я не кентарх, я схоласт, – облегченно ответил на том же наречии Кирко.

– А почем при мече? Наши схоласты с… забыл, – незнакомец хлопнул себя по поясу, за который была заправлена булава.

– С сидерорабдиями?

– Не знал. Не знал. И забыл. Скажи другу – опусти чеснок… эээ… лук.

– Сначала сравним тессеры.

– Иди тут. Я не завтра родился.

«Йеро его и там достанет,» – решил схоласт и пошел навстречу венеду. Половинки тессеры соединились.

– «И сказал таковы слова

Молодой Вольга Крепковязович:

– “Как пожаловал меня родной батюшка

Слистерь-городом, что на Слён-реке,

Будет в том городе все по-моему.

Будут по двору ходить жеребчики,

Темно-карие да мохноногие,

Будут кузнецы броню ковать,

Будут красны девы песни петь,

А темниц да уз в моем городе

Днем с огнем не найдется, не сыщется.”

Так сказал Вольга Крепковязович,

В белы рученьки взял остер топор,

Топором стал путы рубить,

Отпускать на волю горе-лишеников.

На подмогу ему Курум-богатырь,

С ним сестра их Осинушка-краса.

Растворили темницы подземные,

И расправили плечи подневольники,

Кто годами не видел света белого.»

Боривой остановил сказ, чтобы прислушаться к ходу возка. Одно колесо точно поскрипывало, но не так, чтобы нужно было смазывать прямо сейчас. Пока не начались сумерки, стоило продолжать путь, по крайней мере до места, где холмы начинали сменяться равниной. Лучше было бы избежать ночевки вблизи от возвышенностей, вкривь-вкось утыканных подозрительными истуканами и издырявленных пещерами. Часть пещер была промыта в ноздреватом камне холмов водой, часть продолблена незнамо кем, и в пещерах водились львы, медведи, крысы размером с собаку, и, по слухам, всякая всячина, что хоть уже не живет, но покоя не знает. Даже и без пещерных напастей, безусловно следовало на ночь убраться подальше от зловредных духов свежеубитых и брошенных посреди дороги работорговцев, как и от всевозможных тварей, охочих до трупов, некоторым из которых могло бы захотеться и мясца посвежее. На ровном месте, хищников и призраков отпугивали изредка слонявшиеся слоны, хотя настоящее изобилие серых длиннохоботных панциреносцев вместе с многотысячными стадами туров и сайги ждало на западном берегу за переволокой.

– Так доподлинно и было? – спросила дева.

За пару часов в кузове, она малость оклемалась, хотя все еще была скорее похожа на Плакушу, чем на Смеяну.

– Мстивой рассказывал примерно то же. Ну, кое-что Златовит из Велиграда переврал. Это простительно, былина дело такое, когда на гусляра восхи́щение накатит, горе правде, что не посторонится.

– Например?

– Ну, как Годлав затеял набег. Напоминаю…

«Шел Янтарным морем Годлав-богатырь

Со своей дружиною хороброю.

На пяти они черленых шли ладьях,

Мимо берега песчаного добрянского.

Вдруг на море сходилась погода сильная,

Море волнами бьет, паруса-то рвет,

И нейдут корабли с места на море.

А на синем море да на самом дне

Со желтым песком вода смутилася,

И восстал из моря Рерик-град,

Что нуитским колдовством пущен под воду.

Растворились ворота дубовые,

Из ворот выезжает ратоводец Селибор.

Его кости огнем навьим светятся,

Мертвый конь идет по волнам, точно посуху.

Говорит Селибор таковы слова:

“Гой еси, Годлаве Мечиславович!”»

– Вот откуда книжник взял это «Гой еси!» – догадался Беркут. – А я сперва было думал, он по-чердынски что загнул…

– Не перебивай?

– Тогда быстрее до дела добирайся!

– Мы что, куда-то торопимся?

– Не то чтобы очень, но, пока ты эту былину доскажешь, запросто можем Самкуш проехать!

– Если будешь перебивать, то и проедем!

«Гой еси, Годлаве Мечиславович!

Не спится мне в колоде, вечный сон нейдет,

Вот решил тебя просить о помощи.»

– Ну, дальше я помню! Призрак Селибора говорит, что не может перейти через Калинов мост, пока кто-то не отомстит за Рерик. Годлав обещает отомстить Гнупе, внуку Гудфрида-колдуна, что затопил город и угнал ремесленников в неволю. Селибор отпускает корабли, и понеслась. Так что, Годлав не видел призрака? – разочарованно спросил сын наволокского воеводы.

– Может, и видел, – Боривой улыбнулся. – Хёрдакнут у толстого Свина в Зверине ему продал нарвалий рог, а потом они вместе в такой хлам нарезались, что не то что Селибора, а самого Сварожича могли лицезреть. Но Годлава подначил на Гнупу пойти никакой не призрак, а тот же старый йеллингский воевода, помяни мое слово – Гудфридов род и доней допек набегами. Хотя отомстить за Рерик все равно надо было, так что в былине и красивее, и по существу верно. Или вот про Горма и Асфрид… Тоже сказ краше вышел. Мстивой говорит, никакой любовью и разлукой там и не пахло, Горм эту дундулю при первой же возможности в нуиты переправил.

– Больно легко ты про это говоришь – «кое-что переврал, в былине красивее,» – вставил Беркут. – Нас с батяней Сотко-брехун золотопоясный вообще как в половинчатом дегте со скипидаром изгваздал, а из моего заумного зятя и худосочной вредины-сестры наоборот сделал великого поединщика и красу неписанную. Думаешь, ты невольничий поезд вспять к Самкушу повернул, так теперь про тебя тоже былину сложат?

– А как же! Не у… – прежде чем продолжить, Боривой оглянулся на Смеяну. – Не уши от мертвого осла, а посадничью дочку отбили! Молодечества-то!

Беркут попытался отвесить младшему брату руянского посадника (или воеводы – кто их, бодричей, поймет) оплеуху, но тот легко увернулся. Чтобы хоть как-то поставить не по годам оборзевшего южанина на место, старший венед строго сказал:

– Дурачества, а не молодечества! Еще немного, и я бы деву выкупил…