что если и не подаст условленный знак, все равно не сумеет скрыть, когда увидит Матроса.

Закручивался водоворот вокзальной толкучки. Лицо Верочки; — прикрытый кудряшками лоб, серые колючие глаза, прямой с чуть вывернутыми ноздрями нос, по-детски припухшие губы — появлялось я пропадало за новой волной пассажиров; Василий стал пробираться к ней поближе. Его толкнул, словно стальной болванкой двинул, высокий мужчина в длиннополом меховом пальто. Афанасьев обернулся, своим глазам не веря: да нет, не обознался, он самый — Василий Никитович. И правда, в Москву собрался, да еще барином каким. Следом за бывшим комендантом носильщик волок здоровенный чемодан.

Афанасьев увидел Верочку, впервые прочел в ее глазах страх и понял, что Матрос появился на перроне.

Матроса взяли тут же, без лишнего шума. С вокзала Василий уходил вместе с Верочкой, крепко держа ее под руку. На площади остановилась открытая машина. Афанасьев видел ее сегодня у водопроводной станции. Вышел Калинин, с ним двое молодых ребят.

Впервые за эти часы память вернула помощника коменданта к тому, что случилось утром. Неужели все это было сегодня — взрыв, истекающий кровью Рудольф Карлович, бомбы на вытянутых руках, — только сегодня утром. Верочка чуть шевельнула рукой, и он еще крепче сжал ее локоть.

…Поезд набрал ход, вагон перестал мотаться из стороны в сторону, мерно покачивался, словно покорившись своей судьбе. Быстро промелькнули редкие огоньки, за окном воцарилась ночь. Калинин сидел на нижней полке, вольно вытянув ноги, смотрел в черную пустоту окна.

На противоположной полке устроились двое парней — чекисты, которым поручено сопровождать Михаила Ивановича. Они не знали еще, что едут в Москву вместе с новым Председателем ВЦИК.

Чекисты развернули нарезанные ломти хлеба, достали несколько кусков сахара.

— Перекусить не хотите, Михаил Иванович?

— Кипятком бы разжиться.

Мимо купе прошел кондуктор, понес кому-то чайник с кипятком. Один из чекистов поднялся, пошел за ним.

Все дальше от Петрограда уходил поезд, а вместе с этим отступали хлопоты, заботы последнего питерского дня, улеглись тревожные, как звонки, мысли — как бы не забыть чего, успеть сделать до отъезда. Котляков не скоро оправится от контузии, здорово досталось Ивану Ефимовичу. А парень тот, пожалуй, не выкарабкается. Фамилии коменданта Михаил Иванович не знал, не мог припомнить и как выглядел он, осталась в памяти лишь кожаная фуражка, куртка ярко-желтой кожи и такое же галифе.

Калинин вновь ощутил холодную сырость полуподвала, услышал металлическое постукивание часового механизма. И засосало под, ложечкой, стало сухо во рту. «Нашел, когда испугаться», — усмехнулся про себя Михаил Иванович.

Чекист вернулся с пустыми руками: Присел подле двери, тихо переговаривался со своим напарником.

— Обещал и нам кипятка принести. Чайник он соседу нашему отнес.

— Кто там едет?

— Туз какой-то. Один во всем купе. Одет как барин, а говорят — из Центральной комендатуры. Не похоже чего-то. Может, проверить?

— Сказано было — себя не проявлять. Пускай тот туз внимание к себе и привлекает, так оно лучше. Приедем — разберемся.

Калинин думал теперь о Москве, о своем назначении, о том, что предстоит сказать ему при вступлении в новую должность. Нужные слова никак не приходили, рождались медленно, неохотно.

«Это доверие я рассматриваю… я принимаю как доверие петроградским рабочим… революционному петроградскому пролетариату. Я с сожалением… я с глубоким сожалением расстался… оставил работу в рядах петроградского пролетариата».

Кондуктор все не шел.

ПЯТЬ ДЕСЯТИЛЕТИЙ СПУСТЯ

Новый дом на окраине Ленинграда. А убранство квартиры, в которую я пришел, переносит в былое.

На комоде никелированная металлическая копилка с надписью на крышке: «Накопление — путь к богатству».

Мой собеседник — стар. Время долго трудилось над его лицом, черты стали такими жесткими, что трудно представить, каким оно было в молодости. Вот только зачесанные назад волосы, наверное, и раньше так же распадались на прямой пробор, но теперь они седые.

Одет он в синий френч. На груди орден Красного Знамени, тот, прежний, без ленты.

Мы встречаемся уже не первый раз и решаем сразу же продолжить нашу беседу. На столе появляется толстая папка с бумагами — семейный архив. Раскладываем документы. Отпечатанный на толстому картоне с золотым обрезом пригласительный билет: «Николай Афанасьевич и Ирина Аникеевна Афанасьевы просят Вас пожаловать на бракосочетание сына их Василия Николаевича с Елизаветой Семеновной Федоровой…» Рядом ложится фотокопия удостоверения, оригинал его владелец передал Ленинградскому музею революции. «Товарища Афанасьева Василия, красноармейца отряда Кишкина первого батальона особого назначения 17-й милиционной бригады, наградить Знаком Отличия ордена Красного Знамени за то, что во время кронштадтской операции, находясь под ураганным огнем противника, сдерживал наступающие цепи от попытки пойти назад и, ворвавшись в Кронштадт третьей группой, ожесточенно дрался с мятежниками. Орден Красного Знамени № 2124».

Да, я в гостях у бывшего помощника коменданта 3-го подрайона революционной охраны Петроградской стороны Василия Николаевича Афанасьева.

В комнате появляется Елизавета Семеновна. Она подозрительно посматривает на дверь — не сквозит ли. Достает плед, кладет его на колени мужу.

Я привез с собой выписки, которые сделал в архиве и библиотеке, показываю их Василию Николаевичу. «Коменданту Центральной Комендатуры Революционной Охраны гор. Петрограда. Рапорт. Доношу, что Комендант 3-го подрайона Револ. Охр. Петерб. Стор. РУДОЛЬФ ЛЕПНИК с 9 сего апреля ввиду его смерти уволен. Прошу вышеназванного Коменданта исключить из списка служащих. Район. Комендант В. Курочкин».

В апреле девятнадцатого года газета «Северная коммуна» публиковала объявление в траурной рамке: «12 апреля на Смоленском кладбище похороны жертв белогвардейских взрывов на городской водопроводной станции: коменданта 3 подрайона революционной охраны Петроградской стороны Рудольфа Леп-ника…»

— Рудольф Карлович был тяжело ранен, ноги ему особенно исковеркало, прожил он после этого всего лишь несколько дней, — вспоминает Афанасьев. — Был я у него в больнице на второй либо на третий день после взрыва. Говорил, что чувствует себя нормально, только жар сильный, температура высокая. На врачей жаловался — перевязки не делают. Один раз перевязали — и все. В то время медицинский персонал по большей части нелоялен был. Петропавловская больница хоть и в нашем районе находилась, но повлиять на врачей я все равно не мог. Умер Рудольф Карлович от заражения крови.

На похоронах его я не был. Что стряслось в тот день — не припомню, но, видно, не смог, занят был… Три месяца мы вместе с ним работали, и днем и ночью рядом были, а вообще-то ничего друг про друга не знали. Все некогда было. Не помню, чтобы хоть раз один на свободную тему беседовали, просто так, по душам поговорили. Неизвестно мне было, что у него родители живы, наверное,