После тоскливого двухмесячного пребывания на борту нашей плавучей бочки с анчоусами мы наконец добрались до пролива под названием Босфор и поплыли по нему до устья реки, которая называлась Золотой Рог; по ней мы поднялись до большого города Константинополя, однако день был таким туманным, что я не смог разглядеть и оценить все великолепие города. Зато именно благодаря туману я наконец узнал причину, по которой на борту gektirme находилась собака. Один из сыновей капитана методично бил ее палкой, пока мы осторожно крались в тумане, отчего собака все время лаяла и огрызалась от боли. Я слышал и других невидимых собак, которые точно так же лаяли вокруг нас, а стоявший у руля капитан внимательно прислушивался к этим звукам. Отсюда я сделал вывод, что битье собак — подобно звону колокола в Венеции — было местным средством избежать столкновений судов в тумане.

Таким образом, наша неуклюжая gektirme на ощупь благополучно добралась до стен города. Капитан сказал, что он направляется на причал Сиркечи, предназначенный для рыбачьих судов, но отец уговорил его вместо этого отвезти нас к кварталу Фанар, который населяли венецианцы. И каким-то образом в этом густом тумане отец, хотя он последний раз был в Константинополе едва ли не тридцать лет тому назад, умудрился направить туда капитана. В это время где-то за пеленой тумана садилось солнце, и отец дрожал от нетерпения, бормоча:

— Если мы не попадем туда до темноты, нам придется провести на этой жалкой шаланде еще одну ночь.

Судно достигло деревянного причала почти одновременно с наступлением сумерек. Мы с отцом торопливо распрощались с греками, помогли дяде Маттео выбраться на берег, и отец старческой рысью повел нас сквозь туман, через ворота в высокой стене, а затем по запутанному лабиринту тесных улочек.

Наконец мы подошли к одному из похожих друг на друга зданий с нешироким фасадом. На первом этаже в нем была лавка, и отец издал радостный крик: «Nostra compagnia!»[239] — увидев, что в лавке горел свет. Он резким движением распахнул двери и провел нас с Маттео внутрь. Белобородый мужчина склонился над раскрытым гроссбухом на столе, заваленном учетными книгами, и что-то писал при свечке, которая стояла возле его локтя. Он поднял глаза и зарокотал:

— Gesù, spuzzolenti sardòni![240]

Это были первые слова на венецианском наречии, услышанные мной за последние двадцать три года не из уст Никколо и Маттео Поло. Именно таким образом нас — «провонявших анчоусами» — встретил мой дядя Марко Поло.

И тут он в изумлении узнал своих братьев.

— Nico? Matteo? Tati! — Он живо вскочил со своего стула, и множество служащих за конторками принялись изумленно переглядываться при виде того, как мы засуетились, стали обниматься, похлопывать друг друга по спине, пожимать руки, смеяться, плакать и восклицать.

— Sangue de Bacco![241] — вопил дядя Марко. — Che bon vento?[242] Но вы оба стали седыми, братишки!

— Да и твоя голова совсем побелела, братишка! — кричал в ответ мой отец.

— Где вас носило так долго? С вашей последней партией груза пришло письмо, что вы уже находитесь в пути домой. Но это было едва ли не три года тому назад!

— Ах, Марко, не спрашивай! Всю дорогу ветер дул нам в лицо.

— Да неужели? А я-то ждал, что вы прибудете на украшенных драгоценностями слонах. Представлял себе этакое триумфальное шествие с рабами-нубийцами, бьющими в барабаны. А вы тем временем потихоньку прокрались из туманной ночи, пахнущие, как промежность портовой шлюхи!

— В мелких водах и рыбешка мелкая. Мы вернулись без гроша, жалкие и ограбленные. Мы — изгнанники, прибитые судьбой к твоему порогу. Но мы расскажем об этом позже. А сейчас познакомься, ты ведь никогда еще не видел своего тезку-племянника.

— Neodo[243] Марко! Arcistupendonazzisimo![244] — С этими словами меня тоже заключили в сердечные объятия. — Benvegnùto![245] — И похлопали по спине. — Но наш tonazzo[246] братишка Маттео обычно такой громогласный. Почему он молчит?

— Он заболел, — сказал отец. — Об этом мы тоже поговорим. Но погоди! Мы целых два месяца подряд ели одни только анчоусы, и…

— И они вызвали у вас ужасную жажду! Больше ни слова! — Дядя повернулся к своим служащим, разрешил всем идти домой и не приходить на работу на следующий день. Они встали и приветствовали нас громкими возгласами — уж не знаю, то ли потому, что мы счастливо вернулись, то ли потому, что они получили неожиданный выходной, — а затем мы снова вышли в туман.

Дядя Марко отвел нас на свою виллу на берегу острова Мармара, где мы переночевали, а потом еще провели целую неделю или около того, запивая добрым вином роскошные яства, перепробовав множество блюд, однако ни одно не было рыбным. Мы вволю мылись, оттирались щетками и мочалками в личном хаммаме дяди (здесь его называли хумон), отсыпались на роскошных кроватях, и его многочисленные домашние слуги все делали за нас, не давая нам пошевелить ни ногой, ни рукой. А тем временем дядя Марко отправил специального курьера с кораблем, спешащим в Венецию, чтобы оповестить донну Фьорделизу о нашем счастливом возвращении.

Когда я почувствовал, что отдохнул, слегка отъелся и стал пахнуть вполне прилично, то познакомился с сыном и дочерью дяди Марко: Никколо и Марокой. Они оказались примерно моего возраста, но кузина Марока все еще была не замужем и бросала на меня наполовину любопытные, наполовину неприличные взгляды. Однако кузина мне не понравилась, и я не отвечал на ее заигрывания. Мне было гораздо интереснее посидеть с отцом и дядей Марко над учетными книгами Торгового дома Поло. Они быстро разуверили нас в том, что мы нищие. Мы были более чем богаты.

Некоторые из корабельных грузов и ценностей, которые мой отец отправлял с конной почтой монголов, пропали где-то на Шелковом пути, но этого и следовало ожидать. Поразительно было то, что так много всего достигло Константинополя. Дядя Марко пускал все полученные богатства в оборот: он клал ценности в банк, выгодно покупал или продавал различные товары, и по его совету донна Фьорделиза в Венеции делала то же самое. Таким образом, к настоящему времени мы стояли в одном ряду с Торговыми домами Спинолы в Генуе, Каррары в Падуе и Дандоло в Венеции, как prima di tutti[247] в торговом мире. Особенно я был рад тому, что в числе прибывшего в сохранности груза оказались все карты, которые мы делали с отцом и дядей Маттео, а также записи, которые я вел все эти годы. Хотя Сапожник-Разбойник в Тунцели не отдал мне журнал с записями, сделанными с того момента, когда я покинул Ханбалык, большая часть путевых заметок все-таки сохранилась.