– Сэмюэл Хилл, он отправился из Иркутска в Якутск и далее в Охотск; упомянутые супруги Остин, собиравшиеся сплавиться по Амуру прежде нас; художник Томас Аткинсон с супругой.

– Вот видите? И все наверняка с разведывательными целями.

– Допускаю, что так докладывает вашему величеству генерал-губернатор Муравьев. – Нессельроде саркастически усмехнулся.

– Но у него есть веские основания, – возразил император. – По крайней мере, относительно супружеской четы Остин. Миссис Остин достоверно была английским агентом на Кавказе, разумеется, под другим именем. Муравьев уверен, что и нынешний супруг ее из того же департамента.

Нессельроде упрямо наклонил голову:

– Человеку свойственно ошибаться.

– Вы об этом уже говорили…

– И повторю еще раз. Муравьев есть слишком торопливый в выводах и необоснованно самонадеянный в результатах. Он не может принять в соображение затруднения и последствия затеваемого дела, что есть весьма отрицательные черты для государственного чиновника столь высокого ранга, и случай с супругами Остин лишний раз их подчеркивает. Это касается и вопросов об устье Амура, о заселении левого берега. Они есть непродуманные и непроработанные, а потому грозят большими неприятностями. Во-первых, для нашей внешней политики, потому что прямо нарушают Нерчинское, тысяча шестьсот восемьдесят девятого года, – канцлер четко проговорил дату, видимо, подчеркивая ее важность, – соглашение с Китаем. Оный договор не денонсирован; если мы нарушим его, как мы будем выглядеть перед Европой? Цивилизованные государства так не поступают. Во-вторых, мы неизбежно будем иметь огромные материальные затраты. Мы терпим колоссальные убытки, сохраняя Русскую Америку, а Муравьев хочет вооружать Камчатку, потому что туда якобы могут прийти англичане. Ежели прибавить исследование устья Амура и сплав по нему, то все это есть столь неисчислимые дополнительные расходы, что наш бюджет вряд ли выдержит. В-третьих, Муравьев продолжает увольнять достойных людей…

Перовский не выдержал.

– Простите, ваше сиятельство, что перебиваю столь продуманную речь, но не могу не вмешаться. Разрешите, государь?

Нессельроде побагровел: будучи много лет в правительстве первым лицом, с которым считались императоры, он привык, что его речам внимают до последнего слова. Николай Павлович, слушавший графа опустив голову, с любопытством взгляиул на дерзкого министра и кивнул.

– Относительно упомянутых вами, Карл Васильевич, замысленных предприятий Муравьева, смею утверждать: они логичны и обоснованны. По материальным затратам сделана смета расходов. При всей огромности прожектов расходы крайне умеренны и в основе своей отнесены на местные способы. Кстати, о Русской Америке есть ко мне лично письмо Муравьева, в коем он высказывает предположительное мнение о необходимости избавить Россию от этого непосильного ярма, продав ее, к примеру, Соединенным Штатам Северной Америки. Иначе, по его мнению, эта молодая и жадная страна спустя некоторое время заберет ее бесплатно. Как Флориду у Испании и почти половину Мексики. А если мы не вернем Амур, как на том настаивает генерал Муравьев…

– Principia magna saepe parva in exitu, – пробормотал Нессельроде.

– Что такое?! – обиженно вскинулся Перовский. – Ваше величество…

– «Большое начинание часто оканчивается незначительными результатами», – сказал император. – Так, Карл Васильевич?

– Так, – выдавил Нессельроде и посмотрел в окно на ангела-хранителя, уже озаренного сиянием вставшего солнца. Император тоже оглянулся на окно, удовлетворенно улыбнулся и повернулся к Перовскому:

– Продолжай, Лев Алексеевич. Это – в духе канцлера. Он любит латынь.

– Далее, ваше величество: относительно увольнений. Может быть, Муравьев с кем-то и переборщил, но у него на первом месте всегда стоят государственные интересы…

– Это верно, – перебил император. – Он разбирается в чинах и достоинствах. И прекратим этот спор, господа! Считаю: пока что все действия Муравьева правильны. Так что соблаговолите, Карл Васильевич, глубже разбираться и помогать в делах о Сибири. Кстати, к Пасхе надо будет ему присвоить следующий чин. Для решения же непосредственно амурских вопросов, как я думаю, нужно организовать особый Амурский комитет. В состав его войдете вы, Карл Васильевич, князь Чернышев, князь Меншиков, ты, Лев Алексеевич, и генерал-адъютант Берг. Возглавить комитет я поручу цесаревичу Александру. Ему следует глубже вникнуть в суть. Рано или поздно вопрос об Амуре придется решать. Впрочем, как и о Русской Америке. И решать, исходя из российских интересов, а не оглядываясь на китайцев или англичан.

2

Николай Павлович был в затруднении. От него только что ушел светлейший князь Александр Иванович Чернышев, военный министр и председатель Государственного совета. Как кое-кто полагает, личный друг царя. Правда, сам император вряд ли кого-то мог назвать «личным другом», кроме, пожалуй, невестки и по-прежнему возлюбленной Елены. Но когда-то, больше двадцати лет назад, он обласкал красавца-генерала, героя партизанской войны с французами, возведя Чернышева в графское достоинство, а вскоре поставил его во главе военного министерства, и многие при дворе, в том числе и сам министр, решили, что государь питает к нему особые симпатии. Мнение это еще более укрепилось после получения Александром Ивановичем титула светлейшего князя. И никто почему-то не заметил, что дело вовсе не в личном расположении императора, а в странном преломлении на судьбах двух вельмож его понимания справедливости. Первым был Александр Сергеевич Меншиков, почти одновременно с Чернышевым он возглавил морское ведомство, но титул светлейшего получил раньше. Император знал его еще по службе в гвардии, ценил и как-то даже назвал «другом». А потом брат Михаил в личном разговоре заявил с обидой, что государь разлюбил армию, отдает предпочтение «сухопутным морякам», одаривает титулами того, кого царственный Александр в свое время отставил от всех должностей, а заслуженный герой «оказался в тени»… Николай Павлович признал, что это нехорошо, и высшему обществу явился светлейший князь Чернышев.

А сейчас он ушел из кабинета, оставив на столе императора письмо генерал-губернатора Западной Сибири князя Петра Дмитриевича Горчакова, касающееся его восточносибирского коллеги. Оно было конфиденциальным, но генерал-губернатор, явно зная отношение министра к Муравьеву, заранее разрешил пользоваться им «по усмотрению». Горчаков писал о большой опасности для всей Сибири возвращения Амура. Сейчас население Сибири отделено от иностранцев горами и лесами, а через Амур начнется торговля, общение с теми же англичанами и американцами, которые легко внушат доверчивым сибирякам, что Россия плохо о них заботится, снабдят их оружием, и тогда во весь рост встанет вопрос об отложении Сибири от России.

– Чушь какая-то! – сказал министру Николай Павлович, пробежав для виду текст письма. Для виду – потому что оно было известно ему даже раньше, чем попало к адресату. С самого начала деятельности Третьего отделения переписка государственных вельмож была под контролем, и скопированные перлюстрированные письма частенько ложились на рабочий стол монарха. И «чушью» суть письма он назвал не потому, что хотел отмахнуться от лишней проблемы. Среди прочих бумаг на его столе лежал и всеподданнейший рапорт Муравьева, в котором генерал-губернатор снова обращал внимание государя на положение золотопромышленности и кяхтинской торговли, которая приходит в упадок от растущего соперничества англичан, коим для полного подчинения Китая просто необходимо зажать его с севера, а для этого захватить устье Амура и пустить по нему свои пароходы вплоть до Нерчинска и Читы. В этом рапорте говорилось и о возможности отложения Сибири, только, считая опасение это естественным, причину его генерал-губернатор видел совсем в другом.