Волна страха окатила меня. Но я боялся не за себя. Рядом была Гизела. Я встал, подошел к ней:

– Вы боитесь?

Она сказала, что да. Она уже понюхала бомбежки там, в Германии.

– Но с вами я не буду бояться, – добавила она.

– А быть может, это так… ложная тревога, – сказал я.

Ответом был глухой, все время нараставший рокот. В природе его ошибиться было очень трудно…

– Нет, не ложная, – поправился я, и в эту секунду дружно и яростно залаяли зенитки.

Рокот мотора перестал быть слышен, но через короткие мгновения грохнули один за другим такие сильные взрывы, что дом вздрогнул и закачался. Свет погас. Гизела крикнула:

– Сюда! Ко мне! В угол! Тут глухая стена.

Я в темноте добрался до нее.

Бомбы сыпались одна за другой. Вибрировали оконные стекла, звенела посуда в шкафу, потрескивали стены и пол, коробились двери и окна. Внутри у меня что-то вздрагивало. Дико было смириться с мыслью, что в любую минуту Гизела и я можем погибнуть.

Я взял себя в руки Стал вслушиваться в раскаты взрывов. Они раздавались в разных концах города. Наши самолеты подавляли огонь зениток.

– Идемте на воздух, – предложил я Гизеле и взял ее за руку. – Я, честно скажу, не люблю, когда в такое время у меня что-то над головой.

Когда мы вышли на крыльцо, над нашими головами со страшным свистом прогремел самолет. Кругом сыпались и стучали по крышам осколки зенитных снарядов, но нас защищал от них небольшой навес. Город был освещен, как днем. Над ним висело с полдюжины пылающих подвесных «люстр». В их зловеще ярком и мертвом свете поразительно четко вырисовывались самые мельчайшие детали: вырезанный узором молодой листок клена; перекосившаяся труба на соседнем доме; окно в подвале напротив, заложенное каким-то тряпьем; дыры от сучков в воротах; густая трава по обочине; трещины в плитах, покрывающих тротуар. В другое время эти мелочи вели себя тихо, мирно, а сейчас били в глаза, кричали, требовали, чтобы их запомнили.

Зенитный огонь заметно спадал, а бомбовые удары сотрясали землю все чаще и чаще. И вот, кажется, земля встала на дыбы. Мои барабанные перепонки выгнулись. Ухнул какой-то сложный, комбинированный взрыв вулканической силы.

Стекла вылетели из окон. Вслед за этим последовало еще шесть взрывов, но уже не таких сильных. Я понял, что кирпичный завод накрыт.

Я и Гизела прижались к дверям, теснее придвинулись друг к другу.

Раздался последний взрыв, и стало так тихо, что я услышал биение собственного сердца. Я приблизил к глазам часы: налет длился всего двадцать две минуты. Над вокзалом полыхали огромное зарево. Последняя «люстра» роняла на землю огненные слезы. Она догорала, и свет ее был уже не так ярок. В бескрайнем небе, под самыми звездами, глухо рокотали моторы.

– Идите домой, – мягко, но настойчиво сказала Гизела.

– Вы не боитесь одна?

– У меня есть свечи, а окна закрою наглухо.

Я осторожно, очень осторожно привлек ее к себе. От нее веяло прохладой и свежестью. Я нашел своими губами ее открытые упругие губы и нежно, очень нежно поцеловал.

Гизела легонько отстранилась, вздохнула и сказала:

– Теперь иди… Обо мне могут вспомнить, могут приехать.

Я почувствовал себя необыкновенно легким. Лишь перед самым домом я сообразил, что ведь Гизела впервые за наше знакомство назвала меня на "ты".

Заседание подпольного горкома закончилось в девять вечера с минутами.

На дворе было еще светло: стоял июнь. Я не торопясь держал путь домой, чувствуя удовлетворение собой и товарищами по борьбе. Мы только что подвели боевые итоги за пять месяцев – с января по май включительно. Пусть мы сделали не так много, но мы сделали, что могли. Нет, мы не сидели сложа руки. Подпольщики подожгли состав с бензином на станции. Он сгорел дотла.

Пожар уничтожил депо, мост и стоявший рядом состав с круглым лесом.

Подпольщики подорвали машину с начальником полиции и его прихлебателями; уничтожили городской радиоузел; сожгли дом с архивными документами; подорвали восемь автомашин с различным военным грузом; забросали гранатами типографию; расправились с пятью предателями; выпустили одиннадцать листовок общим тиражом более тысячи экземпляров. По нашим наводкам был разгромлен десант, выброшенный между Ельцом и Ливнами; разбомблен склад с авиационными бомбами; дважды обработан с воздуха аэродром и трижды железнодорожный узел.

Разведывательный пункт абвера, возглавляемый гауптманом Штульдреером, перебросил на Большую землю и в партизанские районы двадцать семь человек, считая их верными людьми, но шестнадцать среди них были советские патриоты.

Мы регулярно обеспечивали Большую землю разведывательной информацией, сообщали о работе железнодорожного узла, восстановлении аэродрома, интенсивном и очень подозрительном движении частей и техники в направлении Орла и Курска. Несмотря на потери, подполье росло. За минувшее время в него влилось еще девять патриотов.

В решении горкома по докладу Демьяна записали пункт: бросить все силы на выявление среди горожан предателей, агентов карательных органов, а также всех гласных пособников оккупантов. Этого требовала Большая земля – приближался час расплаты.

Демьян на заседании дал основательную взбучку мне, Косте и Андрею за то, что тянем с розыском Дункеля. Его видел еще раз Пейпер, но в такой обстановке, когда не мог за ним проследить.

Геннадий Безродный опять не явился на бюро. Через связного Усатого он велел передать Демьяну, что занят проверкой Угрюмого и что в ближайшие дни доложит результаты. Демьян сомневался в этом. Он считал, что Геннадий саботирует его указание.

Свернув на свою улицу, я заметил «оппель», стоявший у дома Трофима Герасимовича. Значит, мои услуги опять понадобились начальнику гестапо. И хотя не было никаких оснований бить тревогу, сердце дрогнуло: а если не то?

Кроме шофера, в машине никого не оказалось; факт успокаивающий: шоферов одних не посылают на аресты. Впрочем, могут вежливо пригласить и не выпустить. Но это уже другое дело.

Шофер сказал, что ждет меня с полчаса.

Не заглянув домой, я сел в машину и кивнул следившему за мной из окна Трофиму Герасимовичу.

Через несколько минут я входил в кабинет начальника гестапо.

Земельбауэр, подбоченившись, расхаживал по кабинету с сигарой во рту, а Купейкина, сидя у маленького столика, поспешно вытирала платком заплаканные глаза. Что произошло между ними, догадаться было трудно.

Штурмбаннфюрер кивнул мне сухо, а Валентина Серафимовна даже не подняла головы.

– Мне можно выйти? – спросила она.

– Да, на несколько минут. Вы будете вести протокол.