— Ты меня видишь? — повторил он еще громче.

— Что? О чем ты?

— Я НИЧЕГО НЕ ВИЖУ! Я ОСЛЕП!

Он наблюдал за ними, бесшумный и невидимый, как тень. Тень среди теней. Они понятия не имели, что он совсем рядом. Им и в голову не приходило, что он вернулся. Он стянул с головы черную шапочку, чтобы почувствовать дождь, привычным жестом погладил бородку и улыбнулся, сверкнув глазами в темноте.

Он проследил за ними до этой полуразрушенной часовни, где они, видимо, часто собирались. Он затаился в зарослях кустарника, слушал через окно их разговор — благо витраж давным-давно выбили, — смотрел, как они курят, пуская по кругу бонг. Да, эти ребята на голову выше доброй половины себе подобных, всех этих малограмотных юных приматов. Теперь он понимал, как Мартен стал таким, каким стал. Из Марсакского лицея выходят многообещающие личности. Он вообразил, как было бы хорошо открыть Криминальную школу для талантливой молодежи. «Я мог бы читать там лекции», — подумал он, весело ухмыляясь.

Как только подростки вышли из часовни и направились через лес к лицею, он занялся обследованием их «штаба». Внутри не осталось ни распятия, ни других сакральных предметов; на полу валялись смятые пивные банки и пустые бутылки из-под кока-колы, конфетные обертки, пакеты и рекламные страницы глянцевых журналов — наглый, кричащий символ стерильной религии массового потребления, возобладавшей над истинной верой.

Гиртман не верил в Бога, но не мог не признать, что некоторые религии, в том числе христианство и ислам, достигли небывалых высот в искусстве пыток и превзошли все остальные учения в свирепой жестокости. Он бы с удовольствием применил на практике затейливые инструменты, созданные средневековыми гениями. Эпоха, в которую жили эти родственные ему души, позволила им развить свои таланты. Он поступал так же — блистал красноречием в суде, чтобы посадить людей, чья виновность была более чем сомнительной. Сейчас он готовился стать судьей и палачом, переиначив на свой лад шутку о «политом поливальщике».[51]

Сначала он думал, что узурпатор, посмевший занять его место, выдавать себя за него, — один из этих ребят, но, проведя расследование, понял, что ошибся, и увидел иронию ситуации во всей ее жестокой неприглядности. Бедный Мартен… Он столько выстрадал. Гиртман — возможно, впервые в жизни — ощутил сострадание и чувство товарищества. Он разве что не прослезился. Швейцарец и сам удивлялся тому, как действовал на него Мартен, но это было сладостное, чудесное удивление. «Друг мой, брат мой, Мартен…» — подумал он и решил, что жестоко покарает виновную. Она совершила сразу два преступления — «оскорбление величества» и предательство. Наказание навечно пребудет с ней — как тавро на ухе быка.

— Ретинальное кровоизлияние, — объявил врач. — Закон Бойля-Мариотта, P1xV1=P2xV2, при постоянной температуре объем, занимаемый газом, обратно пропорционален его давлению. Как и все газы, воздух в вашей маске подвергся давлению и дважды изменил объем — сжался, когда вы спустились под воду, и расширился, когда всплыли. У вас так называемая баротравма, то есть травма, вызванная резкой переменой атмосферного давления. Не знаю, что произошло внизу, но полная потеря бинокулярного зрения — случай довольно редкий. Даже временная потеря. Не беспокойтесь, слепота вам не грозит.

«Блеск! — подумал Сервас. — А раньше ты сказать не мог, придурок?»

Голос доктора, низкий и хорошо поставленный, его назидательный тон бесили майора. Этот лекарь наверняка и сам такой же.

— Быстро кровоизлияние не рассосется, — продолжил свою «лекцию» врач. — Затронута макула, центральная зрительная зона. Специального лечения — увы! — пока не придумали. Воздействовать можно только на причину, но она самоустранилась, если можно так сказать. Нам остается только ждать, когда восстановится естественный порядок вещей. Возможно, нам придется прибегнуть к хирургическому вмешательству, чтобы ваше зрение восстановилось в полном объеме. Решение примем позже, а пока понаблюдаем. Повязку снимать не стоит. Будьте очень аккуратны и не трогайте бинты.

Мартен кивнул и скривился: на большее не было сил.

— Воистину, майор, вы ничего не делаете наполовину, — съязвил врач.

Сервас хотел ответить какой-нибудь хлесткой фразочкой, но, как это ни странно, ирония доктора его взбодрила.

— Отдыхайте, я скоро к вам зайду.

— Он прав, — сказала Циглер, когда доктор удалился. — Уж если ты что-то делаешь, так делаешь.

По голосу Ирен сыщик понял, что она улыбается. Значит, новости и впрямь утешительные.

— Что он тебе сказал?

— То же, что тебе. Выздоровление может занять несколько часов — или дней. Если понадобится операция, они ее сделают. Но зрение вернется, Мартен.

— Ловко ты умеешь утешать…

— Это была ошибка.

— О чем ты?

— О нашем погружении.

— Знаю.

— Мне придется объясняться с начальством.

Сервас скривился. У Циглер снова неприятности. И снова по его вине.

— Мне очень жаль. Я возьму вину на себя. Встречусь с Сарте и прокурором, если не удастся получить ордер задним числом… Заявлю, что обманул тебя, и подтвержу это на допросе.

— Ладно. Уволить они меня за это не уволят, а наказать больше, чем уже наказали, не смогут… Кроме того, труп мы все-таки нашли, и это снимает все вопросы, разве нет?

— Кстати, что там с машиной и телом?

— На сей раз все по полной программе: работают водолазы и эксперты. Труп уже сегодня ночью доставят патологоанатому. Народ на тропе войны.

Сервас слышал, как шумит за окном палаты гроза, переговариваются медсестры за дверью, кто-то ходит по коридору, развозят на тележках ужин…

— Я здесь один?

— Да. Хочешь, чтобы я поставила у дверей охрану?

— Зачем?

— Забыл, что прошлой ночью в тебя стреляли? Сейчас ты слеп и уязвим еще больше… А больница — проходной двор.

Сыщик вздохнул.

— О том, что я здесь, известно только полицейским, — ответил он.

Ирен сжала его руку и встала.

— Ты действительно должен отдохнуть. Хочешь, позову медсестру, чтобы сделала тебе укольчик успокоительного?

— Только если в жидкой форме. И как минимум двенадцатилетней выдержки.

— Боюсь, страховка этого не предусматривает. Поспи. Мне нужно кое-что сделать.

Сервас насторожился.

— Важное дело?

— Весьма. Завтра утром сообщу подробности. Мне вообще многое нужно тебе рассказать.

Он понял, что Ирен сознательно о чем-то умалчивает, не желая его волновать.