На Рождество у нас были гости. В двух километрах от нас было какое-то шато, то есть большой и хорошо оборудованный дом. Когда мы туда ходили, то шли мимо каналов оросительной системы, оставшейся еще от Рима.

В этом доме проживали три русские дамы. Одна была Черносвитовой, вдовой члена Государственной Думы, кадета, расстрелянного в Москве. Кто была вторая, не помню, должно быть, родственница Черносвитовых. А третья имела какое-то отношение к Путилову, и ей принадлежало это самое шато. К ней приехали молодые Путиловы — брат и сестра — на Рождество и привезли нам граммофон. Была музыка и танцы на площадке.

Мне показалось, что Федя очень интересуется молодой Путиловой, приехавшей в гости в шато. Дело в том, что три дамы не справлялись с хозяйством. Они завели птичью ферму с курами и гусями, которые совершенно загадили все вокруг шато и даже некоторые комнаты в нем самом. Федя, по-видимому, мечтал, чтобы три дамы взяли его своим управляющим, уж он бы навел порядок. Но все повернулось совершенно иначе и закончилось самым печальным образом.

* * *

В южных странах весна не такая, как у нас. В России она наступает постепенно — этакое сладостное пробуждение от зимней спячки. А на юге Франции весна неприятная, холодная, с сюрпризами. И потом вдруг сразу превращается в горячее лето. В Clos de Potas наступило резкое понижение температуры, и в одно прекрасное утро нас завалило снегом. Но он растаял к вечеру, и вскоре наступила жара.

Федя не справлялся с хозяйством — было слишком много работы — и как-то он обратился ко мне:

— Нет ли у вас какого-нибудь знакомого в Париже, который согласился бы, как и вы, приехать к нам. Платить деньгами я ему ничего не могу, но кормить буду, к тому же поживет в хорошем теплом климате.

Я подумал и написал некоему Семену Алексеевичу N. Это был человек средних лет, который в Париже занимался очень скучным делом — на вокзале он толкал вручную тележку с багажом. По-французски он знал лишь одно слово: «Roulez!»[48]. Познакомился я с ним уже в эмиграции, чем он занимался до революции и во время Гражданской войны, не знаю. О его прошлой жизни я знал только то, что когда он бежал из Советской России, то три дня прожил в каком-то полуразрушенном домике на границе, и по его рассказу, эту халупу своими руками отремонтировал. Как мне казалось, такой человек был бы счастлив в Clos de Potas.

Но оказалось, что он был способен только на «подвиги». В обыкновенной жизни он был ленив и не хотел работать. А тут, как на грех, какой-то француз привез на велосипеде нечто вроде аквариума с рыбами. Федя охотно купил у него рыбу, а Анна Бернардовна ее зажарила. Цену за рыбу француз взял, конечно, высокую — он сорок километров вез ее от моря через горы.

Феде нужно было притащить с вокзала какой-то большой ящик. Это был подвиг, подходящий для Семала, как стали называть у нас Семена Алексеевича. Он взгромоздил тяжелый ящик на передний багажник, и так как на велосипеде ездил плохо, то в течение всего семикилометрового пути поминутно падал. Последний раз он упал перед домом, за что его выругал Федя. И я тоже, потому что моему велосипеду это не было полезно.

* * *

Когда наступила сильная жара, естественно, все плохое обострилось. Словом, я уж не помню как, Семал был дома, а я вернулся из поездки. Он бросился ко мне. Его и так круглая голова совсем стала шаром, а глаза сквозь очки сверкали. Я понял, что он совершил новый «подвиг», и спросил его:

— Что случилось?

— Я посадил его на цепь. Он бешеный.

Действительно, Sac a’puces был на цепи.

— Воды вы ему давали? — задал я ему следующий вопрос.

— Нет. Он не будет пить.

Я налил в миску воды, подошел к «бешеному» и поставил ее около него. Пес вылакал ее до дна. Очки Семала потухли.

— Так что же с ним?

Я освободил Sac a’puces и сказал Семалу:

— Вот что с ним, взгляните.

Голова собаки была полна громадных серых и уже красных из-за крови клещей. Семал ужаснулся:

— Что же делать?!

Я ему не ответил. Учат не рассказом, а показом. Приготовил два плоских камня. Это была плаха для клещей. Серые громадные были тоже полны крови, только она еще не просвечивала через их кожу. И начался кровавый «пир». Sac a'puces все очень хорошо понял и сам подставлял голову. Было противно, но я вынимал клещей пальцами, серых легко, красных с трудом, и они, подлецы, оставляли головку в коже собаки. Затем на плахе я давил их и скоро залил кровью камни. К тому времени, как приехали остальные, операция была кончена. На этот раз подвиг совершил я, а не Семал.

* * *

Федя все вздыхал вот по какому поводу. У самого дома была большая яма, а в нескольких шагах от нее лежала груда больших камней, неизвестно для чего приготовленных. Федя говорил неоднократно, что их надо перетащить в яму.

Но у него не было времени. И я решился совершить еще один подвиг. Была тачка, были доски. Я грузил в тачку камни, по доскам вез их и сбрасывал в яму. Яма была большая, камней было много. Проработал я три дня и, наконец, засыпал ее. Что делал Семал в это время, я не знал. Должно быть, Федя все-таки заставил его помогать Анне Бернард овне на кухне.

* * *

Быть может, мой неведомый читатель помнит, что в Германии мне пророчили смерть на улице — в таком состоянии было у меня сердце. А в Чехии Мария Дмитриевна была в санатории из-за угрозы туберкулеза.

Климат Clos de Potas излечил нас обоих. Я купил два велосипеда и научил Марию Дмитриевну ездить. Как-то раз мы поехали далеко. Проехав массу лесов с пробковыми дубами, мы стали подыматься и, наконец, взобрались на гребень (четыреста метров над уровнем моря). И с него мы увидели темно-темно-синее море. Там же, на гребне, стоял крест. Vue emprenable! — Необъятный вид!

Но надо было с этого гребня спуститься. Взобраться на велосипедах было нелегко, но спускаться еще труднее. Приходилось все время тормозить, но тормоза тогда были только ручные, и в конце концов рука у Марии Дмитриевны устала так, что она больше не могла тормозить. Остановились. Но я сказал то, что всегда говорю в таких случаях: «Если у человека есть носовой платок и английская булавка, то он найдет выход из любого положения». Я завязал тормоз накрепко носовым платком и скрепил его булавкой, чтобы платок не развязался. И мы поехали по бесконечным серпантинам.

Море, сначала показавшееся нам безбрежно широким, по мере спуска все сужалось и сужалось. Мы проехали мимо развалин старого замка, называвшегося Grimaud — Угрюмый. Море еще сузилось и, наконец, мы бросили велосипеды на песок, Мария Дмитриевна сбросила обувь и побежала к воде, вошла в нее и выпила глоток, чтобы убедиться, что оно горько-соленое. Она засмеялась тем удивительным смехом, который у нее пропал со времени заболевания туберкулезом. И это решило дело. «Надо перебираться к морю», — решили мы.