которой разъяснил мне Васька: «Актер умирает в сценическом образе». В самом деле, смотрел я на экран: это же старик Грошев, вылитый Григорий Дмитриевич, а это Николай Романыч Семичев. Самого Барнета видел я мельком в доме кино, незадолго до его самоубийства, это одна из фигур, временно забытых, а сейчас всё чаще поминаемых в истории мирового кино.

Беговые программы на столе у члена советского правительства говорили: кто новую власть взял, тем захотелось пожить, как в старое время, пусть только по выходным дням. Что же получается? Вроде бы собирались снести всё прежнее до основания, а затем… началась ностальгия? Легенда о них: милые, безобидные, никому зла не желавшие, образованные люди, творческие личности… А на деле: ворвались, дорвались, распоясались: «Власть же наша», а дверь хотели захлопнуть перед носом устремившихся следом за ними. Что же, в заветную дверь не попавшие оставались незаинтересованными наблюдателями чьих-то горячих увлечений?

«Равенство так равенство; вы переменились местами с прежними камергерами; теперь не угодно ли и вам самим перемениться своим положением с нами – мастеровыми, матросами и мужиками; освободите нам ваши квартирки, автомобили и театры, нам тоже любопытно вкусить от всего этого, а особенно – власти и денег»[179].

Советская элита первого призыва, получившая возможность старорежимно эпикурействовать, представляла очевидную мишень. Они, вроде миллионщика из «Бесприданницы», полагали, что для них «невозможного мало». Нарком советского просвещения, влекомый сердечным недугом, нарушал железнодорожное движение, поезда задерживал ради актрисы, чтобы ей не опоздать на спектакль. Творец «Конармии» из творческой любознательности смотрел расстрелы и пропадал на бегах.

Страницы, посвященные Бабелю в мемуарной книге Семена Липкина, освещают, как понимал Василий Гроссман судьбу собрата, погрязшего в делах, которые подлежали, если не уголовному кодексу, то нравственному суду. Игра на ипподроме – роковые связи, в которых творец «Конармии» запутался прежде чем его взяли за политику[180]. Не вернул Бабель и книгу «У мыслящих лошадей», взятую у наездника Щельцына, не успел вернуть, оказался арестован, и наездник Александр Федорович попал в ссылку.

За что наездник пострадал? Говорят, был женат на внучке Саввы Мамонтова. Нет, самого Савву Ивановича не трогали, не трогали и сына его Всеволода Саввича, щельцынского тестя, судью по собакам. Так за что же? «За контрреволюцию», – в мое время шутили остроумные люди, добавляя: «Среди лошадей», – с намеком, до чего же глупы и вероломны были власти. Нет, не власти. Конюх хотел повыситься в должности, написал донос, в чем состоял донос, я не знаю, но знал конюха, который занял место наездника. Наездник из ссылки вернулся, когда был я допущен на подмосковную заводскую конюшню и попал к нему же, Александру Федоровичу Щельцыну. В Москве Щельцыну ещё не было места, работал на Первом Московском конном заводе. В зимние и летние каникулы я у него ездил.

Александр Федорович вспоминал Бабеля, вспоминал книжку, писателем взятую и в силу роковых обстоятельств не возвращенную. Мне эта книжка попалась у букиниста и я передал её Хольцману для его Бабелевской коллекции. Щельцын рассказывал, что за роль в судьбе погибшего писателя сыграла страсть Соломонова – лошади и женщины. Они с писателем соперничали в погоне за нимфами, из актрис. Хольцман показал мне фотографию: Бабель в табуне среди лошадей на фоне горьковско-морозовского особняка. Местные наездники мне рассказывали, почему автор «Конармии» поселился в Малоденово, недалеко от завода. Литературное объяснение – близость к Горькому, которому была предоставлена усадьба прежнего владельца завода Ивана Викуловича Морозова (на его лошадях ездил Грошев в молодости). Однако была и другая причина, отраженная Бабелем в «Истории одной лошади»: луг, по которому бродили кони и женщины. В «Конармии» это Гражданская война, в книгу попала послевоенная благодать. Ныне луг изувечен приватизацией, разделен перегородками, а то был простор, по которому я ещё успел галопировать: натуральная живопись, зеленая гладь, окаймленная рекой и скомпонованная вокруг племенного табуна.

Бабель снимал на лето помещение у наездника Копенкина, которого я не застал, но его помнили наездники и конюхи, которых я знал очень хорошо. Старожилы называли по именам женщин, бродивших по лугу. Женщины не из местных, а из горьковского окружения. Трудно и вообразить чувство справедливости, охватившее мужей, когда они узнали, что писатель, наставлявший им рога, оказался врагом народа.

Это не означает, будто на смену тонким натурам из первого поколения советской творческой интеллигенции пришли люди примерного поведения. Человеческие чудовища были уничтожены нечеловеческими чудовищами, тираннозавров Брюмера (Октября) вытеснили спинозавры Термидора. Естественное перерождение революции в стране, где после сокрушения старого режима надо было, согласно исторической логике, переходить к строительству нового режима, что требует гибко-твердой власти – бонапартизма. Сейчас у нас, кажется, предпринимается попытка обойтись без наведения порядка, хотя всё чаще и громче звучат голоса с требованием именно порядка. А почему? Напомню политический анекдот на исходе советского режима: «Ну и бардак же у нас в свиноводстве… в овцеводстве и т. п.» А теперь о чем ни станут говорить, признают развал. Значит, вроде Второй Империи Наполеона-малого.

Шествие шекспироведов

«Не Шекспир главное, а примечания к нему».

Чеховская записная книжка.

Повезло мне: Роман бегло говорил по-немецки и по-французски, а по-английски произносил слова орфографически – непонятно. Потребовался переводчик, и мы с ним поехали в Англию на Шекспировскую конференцию.

Минутная стрелка часов подходит к одиннадцати. «Они опаздывают, – говорит, не находя себе места, Роман. – Это афронт, ещё минута, и мы уходим». Холодная война: всякое недружественное слово – сигнал оскорбления, жест, едва заметный, демонстрация вражды. Не хотят ли нам, что называется, дать понять? Ровно в одиннадцать, как назначено, вместе со стрелкой, вошли Питер Александер, Аллардайс Николл, Чарльз Сиссон, Довер Уилсон, комментаторы, осветившие «темные места», это они устранили опечатки, привели в порядок ремарки и составили примечания к пьесам шекспировского канона.

«А нельзя ли Шекспира читать без объяснений?» – вопросом начали задаваться как раз те времена, когда Чехов занес в свою записную книжку «ученое мнение» о том, что пояснения к Шекспиру важнее самого Шекспира. Комментариев в самом деле накопилось много и становилось всё больше, примечания перевешивали текст. Многотомное собрание шекспировских сочинений, начатое в США с американским размахом сто сорок лет тому назад, до сих пор не закончено: каждая из тридцати семи пьес должна занять целый том, а то и два тома, если пьеса «Гамлет» или «Король Лир». Полстраницы, страница, несколько страниц пояснений к одной строке и к одному слову, если слово «толст» и относится к принцу Гамлету. Нужно ли всё это?

«Вам легко!» – на встрече в Доме дружбы