«Да, но твой отец был поставлен стражем у некоего сосуда, — возразил отец Леонтий. — Ты ввел его в искушение, а потом разбил сосуд».

«Вряд ли сей сосуд надлежало беречь как зеницу ока, — ответил Савва, — ибо в нем был не мед, но яд. Отче, дай прокатиться на твоем “Harley-Davidson”?»

«Если ты трезв. Если у тебя есть мотоциклетные права. Если они у тебя при себе, и ты мне их покажешь, — рассеянно ответил отец Леонтий. — Но вдруг бессмертие предназначалось тебе для того, — продолжил он, — чтобы ты сумел дожить до воцарения такого правителя, который смог бы претворить в жизнь твои благие идеи? Чтобы у тебя было время разобраться в этих идеях, отделить зерна от плевел?»

«И тем самым, — усмехнулся Савва, жадно, как Фаэтон, уставившийся на сияющию колесницу Гелиоса — “Harley-Davidson”, — отдал бы руль истории отцу, которого я безусловно чту, но который спит на ходу, любит Предтечика, готов отдать ему на растерзание Россию, бродит с пивком по Кутузовскому проспекту, пудрит мозги молодежи идиотским “Самоучителем смелости”?»

«Речь шла не о тебе, или твоем отце, — вздохнул отец Леонтий, с тоской глядя на “Harley-Davidson”. Видимо, ему не очень хотелось, чтобы Савва на нем катался. Никита вспомнил, что права у Саввы всегда с собой, и что эти специальные, выданные службой охраны (прежнего) президента права разрешают ему управлять не только мотоциклами, но даже трайлерами, боевыми машинами пехоты, тракторами и танками. — Речь, как я понимаю, шла об зволюции и революции. Ты поменял предложенную тебе эволюцию на революцию, которую тебе никто не предлагал. То есть выпустил джинна из бутылки».

«Я хочу, — сказал Савва, — чтобы этот джинн поработал на благо моей несчастной России, которую я люблю больше жизни. Разве ты не видишь, отче, что она погаснет, как свечка, опустится на дно, как град Китеж, как подводная лодка “Курск”, если ничего не предпринять? Неужели я похож на человека, ищущего от добра добра? Когда у больного останавливается сердце, врачи пытаются запустить его с помощью электрического разряда. Вот и я хочу заставить биться сердце России, вытащить ее из клинической смерти».

«Не сомневаюсь, — грустно улыбнулся отец Леонтий, — но этот джинн работает только на себя. Думаю, что ближе к вечеру ты сможешь прокатиться на моем мотоцикле. События развиваются столь стремительно, что тебе нечего опасаться за свою жизнь. Но это не значит, что тебе не придется опасаться за нее и далее. Придется. И скорее, чем ты думаешь».

«Скажи мне, отче, — схватил за руку отца Леонтия Савва, — что ты видишь на дельфиньей иконе? Отныне мне не у кого спрашивать про будущее. Отец больше мне ничего не скажет».

«Если ты думаешь, что я вижу там суть вещей, конечную истину, резолюцию Господа на составленном тобой плане бытия, ты ошибаешься, — нехотя ответил отец Леонтий. — Всего лишь… деньги. Много денег. Увы, решать судьбу России будут они. Я вижу там, — с удивлением признался отец Леонтий, — новую российскую сторублевку, которой еще нет, но которая будет. На ней изображен»…

«Дельфин», — вдруг сказал Никита.

«Дельфин, — подтвердил отец Леонтий, — что же еще?»

«Конечно же, дельфин! — хлопнул себя по лбу Савва. — Как я раньше не догадался? Вот мои права, отче. Они в полном порядке. Я трезв, как… дельфин. Так что у тебя нет причин для волнений».

… «Я с тобой!» — крикнул Никита. До сего дня он ни разу не видел Савву на мотоцикле. Когда-то давно в детстве, когда они проводили лето в деревне, Савва иногда одалживал у соседей мопед, чтобы допылить по проселочной дороге до ближайшего сельпо и — с авоськой — обратно. Но разве можно сравнить советский мопед «Колос» с американским мотоциклом «Harley-Davidson»? Однако привычка во всем (включая собственную жизнь) безоглядно (сильнее, нежели самому себе) доверять брату в очередной раз перевесила осторожность.

Никита едва успел запрыгнуть на пружинящее, как хвост (неожиданно, но основательно вошедшего в их жизнь) дельфина, заднее сидение. Они стрелой пролетели сквозь туннель, кусающей собственный хвост собакой крутнулись по развязке, вырвались на оперативный простор нового моста через Москву-реку.

«Ваганьковское кладбище — 3 км», — поймал рассыпающим слезы глазом Никита единственный дорожный указатель, подумал, что у них неплохие шансы там оказаться. Не на престижном, естественно, Ваганьковском (кто позволит их там похоронить?) а на кладбище вообще.

Казалось, мир вокруг — люди, машины, дома, облака — остается на месте, движется только черно-серебряный, как звездное небо, «Harley-Davidson». Застывшему от ужаса (Савва по длинному, как полет бича, овалу обходил гигантский рефрижератор, ускользая из-под самой его вертикальной трубящей морды в крайний правый ряд, чтобы уже слева обойти (облететь) заворачивающий направо серебристый «мерседес» с тонированными стеклами и федеральным номером) Никите вдруг открылось, что у жизни может быть два измерения, две сути. Одна заключается в том, чтобы оставаться (вместе с миром) на месте. Другая — чтобы (опять же вместе с миром, точнее с его частью, воплощенной в «Harley-Davidson») лететь… куда? Но он не успел додумать эту мысль до конца, потому что Савва, окончательно обезумев, вознамерился пробиться к Краснопресненской набережной переулками и дворами, причем, не снижая скорости. Как если бы Краснопресненская набережная была раем, куда Савва входил рекомендованными Библией «узкими вратами».

«Почему ты отказался от бессмертия?» — проорал Никита в гипсовое от ветра ухо Саввы. Ему очень хотелось услышать в ответ, что Савва не отказался. Иначе шансов вернуться к церкви у них не было. Как, впрочем, и войти в рай «узкими вратами».

Никита вдруг подумал о Цене и Мере, о том, как их любит даже сейчас, посреди улицы 1905 года, на осеннем ветру, в окружении возмущенно сигналящих авто на заднем сидении «Нагley-Davidson». Хотя, казалось бы, если он и должен был о чем-то думать, что-то (кого-то) в данный момент любить, так это только готовую в любой миг ускользнуть собственную жизнь.

В соответствии с теорией (если, конечно, это можно назвать теорией) «узких врат» Цена находилась в раю уже при жизни, продолжил мысль Никита. Бедной же (безразмерной) Мере путь туда был заказан. А вдруг, подумал Никита, существуют иные — широкие (безразмерные) — врата в рай? Неожиданная эта мысль все раставляла по своим местам, выступала в роли того самого рычага, которым Архимед собирался приподнять землю. Цена (узкие врата) и Мера (широкие врата) как будто находились на двух полюсах Божьего Промысла, определяющего сознание бытия, между которыми, подобно океану, плескалось сущее. Они… как я и Савва, подумал Никита, мы тоже два полюса Божьего Промысла, бытия и сознания. Владея Ценой и Мерой, мы… владеем миром, какими хотим — узкими, широкими — такими вратами и входим, и выходим.

«Я всего лишь подсказал ему, как пройти сквозь коридор, который, в сущности, есть лабиринт, — ответил Савва, — выступил в роли Ариадны, давшей Тесею путеводную нить. А он в свою очередь объяснил мне, как сделать так, чтобы человечки на макете восстали».

«Баш на баш», — каркнул, подавившись влетевшим в глотку воздухом, Никита.