себе не находил. Мне кажется, ему спокойнее находиться в уединении, нежели возвращаться в мир — а там, на болотах, он знает каждую кочку… Тем, кем он был прежде, до того, как попасть в Замок, ему все равно уже не стать. Но, возможно, со временем он все-таки наберется сил и храбрости вернуться домой — ведь где-то же у него должны быть семья и домашний очаг… Он иногда приносит мне из леса всякую всячину: грибы, орехи, цветки немейника, которые растут только на болотах… Наверно, пытается таким образом выразить мне признательность.

Гэндальф обхватил плечи руками.

— И ты думаешь, он осмелится вернуться туда… в Крепость, где его пытали и мучили… где ему причинили столько страданий?

Радагаст взял длинную металлическую ложку — гасильник — и принялся аккуратно снимать нагар со свечей.

— Я говорил с ним об этом… Так же, как и ты, он убежден, что лиходейству, творящемуся в Замке, следует положить конец.

— Я был бы рад, если бы удалось положить хотя бы начало конца, — проворчал Гэндальф. — Да, вот еще что…

— Что?

— Да я про Гэджа… Ты ведь за ним присмотришь? Мне бы хотелось быть спокойным на его счет, ведь, как бы там ни было, я все-таки должен вернуть его Саруману в целости и сохранности. Только, знаешь… — он как будто на секунду замялся, — не говори ему о том, куда я ушел. Не хочу, чтобы он знал. Скажи, что я… ну, отправился с визитом к лесным эльфам, что ли.

— Ладно. — Радагаст сноровисто затянул узелок на шитье и перерезал нить огромными портняжными ножницами. — Кстати, насчет Сарумана. Он, насколько я понял, эту твою затею с Замком так и не одобрил?

— И что? — сердито буркнул Гэндальф. — У меня и своя голова на плечах имеется, и уж, смею надеяться, не намного хуже сарумановой… Тс-с! — он вдруг умолк и насторожился; в первую секунду Гэдж решил, что неведомым чутьем волшебник угадал его, Гэджа, так сказать, незримое участие в разговоре — но, видимо, дело было не в орке: звук, который привлек внимание мага, доносился снаружи. — Ты слышал? Это он?

— Да. — Радагаст тоже прислушался. — Это Шмыр. Он всегда, когда приходит, скребется в окно.

Он отложил шитье в сторону, поднялся и, отворив дверь, негромко позвал кого-то, невидимого в темноте. Несколько секунд ничего не происходило, потом тоненько скрипнуло крыльцо, и в дом как-то несмело, боком, протиснулось некое существо… Гэдж так и не понял, кто это — гном, эльф или человек: в узкую щель ему было плохо видно, к тому же полутьма горницы скрывала вошедшего. Пришелец чуть прихрамывал, подволакивая ногу, и, показалось Гэджу, слегка сутулился, пока орк не разглядел, что гость не то согбен неведомой хворью, не то просто горбат…

Гэндальф неторопливо поднялся ему навстречу.

— Здравствуй… друг мой, — негромко и мягко, словно опасаясь резким голосом спугнуть боязливого дикого зверька, произнес он.

Незнакомец не ответил. Вздрогнул и чуть попятился. Фигура его вообще производила очень странное впечатление: и без того невысокий ростом, он стоял скрючившись, весь как-то перекосившись набок — одно его плечо было выше другого. Поначалу Гэдж не придал этому значения, но, когда пришелец отодвинулся от порога и вступил в полосу света, и орк пригляделся к нему попристальнее, то откровенно ужаснулся: ночной гость действительно был дичайше, неописуемо искалечен. Впечатление создавалось такое, будто его некогда разломали на части, будто дешевую игрушку, чтобы посмотреть, что внутри, а потом собрали обратно — но кое-какие детали при этом погнулись и поломались, а кое-какие и вовсе были утеряны… Спина бедолаги оказалась изогнута горбом, ноги искривлены, ребра, когда-то, очевидно, сломанные, срослись вкривь и вкось, отчего грудная клетка приобрела самые нелепые очертания; одна рука, тонкая и высохшая, будто напрочь лишенная плоти, была короче другой и вывернута под несуразным углом, шея будто отсутствовала вовсе — шишковатая голова глубоко ушла в перекошенные плечи… Но мерзостнее всего выглядело его лицо; Гэдж увидел его лишь на короткий миг, когда незнакомец попал в пятно света от свечи, но этого оказалось достаточно, чтобы орка с головы до ног пробрал холодный липкий ознобец. Это было не лицо — какая-то жуткая маска, будто неумело сшитая из кусков кожи и неровных серых рубцов, откуда, как из темной вспаханной земли, выглядывали глаза: один, маленький, глубоко посаженный, прятался под низким массивным лбом, точно в подвале, отчего казалось, будто несчастное существо глядит на мир недоверчиво, злобно и словно бы с потаенным недобрым умыслом; другой глаз, безжизненный, как у снулой рыбины, был чудовищно, невообразимо раздут. Распухший белок налился кровавой сеткой сосудов, остановившийся, мертвый зрачок навек застыл навыкате, глядя куда-то в сторону и чуть вверх, словно пытаясь высмотреть в пустоте нечто тайное, темное, недоступное другому, здоровому глазу — и Гэджу мнилось, будто это остекленевшее, неживое око уставилось прямо на него и видит его насквозь, видит весь его страх и ужас, его неодолимое омерзение, и украдкой насмехается над ним, точно злобный демон, вселившийся в безобразное, искалеченное, не способное сопротивляться Тьме бессильное тело…

Орк отшатнулся. Его затошнило от ужаса. Ему казалось, будто он заглянул в колодец — глубокий, черный колодец, наполненной тягучей гнилой водой, сквозь которую смутно проглядывает страшное, распухшее, обвитое водорослями тело утопленника. Силы небесные, что это за отвратительная тварь… Что это за гнусное чудовище, и с какой целью Гэндальфу понадобилось с ним «знакомиться»? Чтобы уйти вместе с этим жутким уродом в какую-то проклятую Крепость?! Да, да, орк прекрасно понимал: несчастное создание не виновато в том, что его сделали таким, ему, вестимо, довелось пройти через пытки, страдания, немыслимые муки, но — увы! Гэдж никак не мог подавить необоримо поднимавшиеся в душе ужас, гадливость и неприязнь и проникнуться к бедолаге расположением и сочувствием. Это изувеченное, жестоко изломанное существо представлялось ему прямо-таки средоточием коварства, вероломства и гнусной злобы, и он ничего не мог с собой поделать: это было что-то инстинктивное, какой-то глубинный, древний, не поддающийся разумению страх, над которым орк не имел власти. Страх не перед уродством, не перед жутким отталкивающим обликом — перед той внутренней, прочно пустившей корни Печатью Зла, которой несчастное создание было отмечено, и испятнано, и безжалостно клеймено навеки.

Внизу, в горнице, тоже стояла тишина — висела между волшебниками и гостем, неловкая, напряженная и натянутая, словно бельевая веревка. Гэндальф молчал — и пришелец, жавшийся в темном углу, также не произносил ни слова… Радагаст притушил свечи, горевшие на столе, оставив одну-единственную — так, что горница погрузилась в желтоватую полутьму: то ли