– Чего ж тут непонятного! Ну? Чего? Резников никакой не предатель! – И с горькой усмешкой добавил: – Нас попросту провели как мальчишек… Интересно!..

Кабинет Лациса здесь, в Новозыбкове, был крошечный и малоудобный, словно он находился в каком-то вагоне, и нужно было с этим мириться. Рядом со столом стояла узкая солдатская кровать, покрытая грубым одеялом. Возле стен стояло несколько стульев и железный походный ящик, заменявший сейф.

Лацису с первых же дней не понравился этот маленький скучный и безалаберный городок с грязными улочками, с гераньками на окнах, со смешанным населением. Его не следовало любить уже за одно то, что здесь родилась и росла Фанни Каплан, стрелявшая в Ленина и тем укоротившая так нужную пролетариату жизнь великого вождя. Не поэтому ли Лацис сразу после прибытия в Новозыбков провел здесь серьезную чистку от нежелательных и социально чуждых элементов, едва ли не вдвое сократив его население? Впрочем, это было совсем незаметно на фоне военных людей и сотрудников всяких учреждений, эвакуированных сюда из Киева.

Лацис взял лежавший перед Фроловым конверт, отобранный у Мирона, стал внимательно рассматривать адрес. «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».

– Вы думаете, что Михаил Васильевич Пискарев и Николай Николаевич – одно и то же лицо? – высказал предположение Лацис.

– Вероятно. И то, что мы получили выход на него, – счастливый случай!

– Ну-ну… – как-то раздумчиво и неопределенно произнес Лацис и добавил: – Не верьте в легкие удачи и в магизм счастливых случаев, Петр Тимофеевич!.. Не верьте!..

На следующий день конверт с письмом был брошен в один из почтовых ящиков города и вскоре, по наблюдениям чекистских работников, попал на почту. И чекисты установили здесь постоянное наблюдение. Но прошел день – за письмом никто не пришел.

Наступило воскресенье. В здании почты на сей раз людей было больше, чем обычно. И особенно много народа толпилось возле окошка, где выдавали письма «до востребования». Стояли в очереди военные, местные жители, приехавшие в Новозыбков на базар из близлежащих глухих деревень. Стоял в очереди и инвалид на деревяшке, в потрепанной одежде и засаленном малахае на голове.

В окошечко заглянул пожилой красноармеец с рублеными чертами лица.

– Сергееву посмотри, товарищ.

Близорукий служащий почты, худой, небритый, с приклеенным к губе погасшим окурком, ловко пролистал письма.

– Пишут, Сергеев!

Новое лицо. Круглое, румяное.

– Дубинский.

– Нет Дубинскому.

К окошку склонилось большое, грубое, заросшее рыжей щетиной лицо инвалида.

– Посмотри, браток, Пискареву, – попросил он хрипловатым басом, показывая затрепанную бумажку, удостоверявшую личность.

– Пискареву? – переспросил служащий почты и стал перебирать письма. – Вот! Есть! Пискареву Михаилу Васильевичу!

Инвалид, не читая, засунул письмо за пазуху и, припадая на деревяшку, направился к себе домой, в ночлежку. И только когда солнце склонилось на закатную половину, он с потрепанной сумкой в руках направился на базар.

Базар в Новозыбкове был скудный. На ларях, выстроившихся в ряд на грязном пустыре, кое-где лежали кучки картофеля, лука. Даже крынка молока стала редкостью.

За одним из ларей шевелилась живописная куча тряпья. Это сгрудившиеся беспризорники, время от времени переругиваясь, играли в карты.

Вот здесь, неподалеку от беспризорников, и расположился со своим нехитрым имуществом одноногий сапожник Михаил Васильевич Пискарев. Вынул из сумки ящичек, разложил инструмент, благо сапожники в войну в большом спросе. И действительно, едва он разложил на небольшом ящике свой инструмент, как к нему подошла старуха с презрительно поджатыми губами, так что казалось, что она их проглотила, подошла и протянула прохудившийся ботинок.

Отставив культяпку в сторону, Пискарев деловито и брезгливо осмотрел ботинок, бросил хлесткий, оценивающий взгляд на старуху, принесшую его.

– Платить чем будешь? – сердито буркнул он, помахивая дырявым старушечьим ботинком.

– Крашанками, милочек, крашанками, – успокоила сапожника старуха.

– Семь штук.

– Семь штук? – охнула старуха. – Креста на тебе нет.

– Твоя правда, бабка, – согласился сапожник и, отвернув край хламиды, показал массивную жилистую шею. – Нету креста.

Ловко натянув на железную лапу ботинок, сапожник заложил между губ целую горсть деревянных гвоздей.

Сапожничал он и впрямь споро и ловко. Сноровисто выхватывая левой рукой изо рта гвозди, правой одним точным, почти не глядя, ударом молотка вколачивал их в подметку.

Наконец он снял с лапы ботинок и протянул его старухе.

– До смерти не износишь, бабаня, – покровительственно сказал сапожник.

Обиженно поджав губы, старуха отсчитала в темные корявые руки сапожника семь штук яиц и, опустив ботинок в заваленную тряпьем кошелку, отошла.

Старуха с кошелкой в руках медленно двинулась с базара. И тут же чуть-чуть поодаль, сзади нее, пристроился один из беспризорников. Потом беспризорник исчез, а за старухой пошел пожилой чекист Сергеев.

* * *

Вечером Лацис вызвал Фролова, Сазонова, Сергеева и еще двух молодых чекистов, занимающихся делом Николая Николаевича.

– Ну, что выяснили? Кто он такой, этот самый Пискарев?

– Михаил Васильевич Пискарев – бродячий сапожник… – начал обстоятельно докладывать Сазонов.

– Проверили?

– Опросил местных жителей. Выезжал в близлежащие села. Точно – сапожник.

– Причем хороший, – добавил Сергеев. – Я сам в прежние времена этим баловался – детворе обувку чинил. Он – настоящий сапожник. Я наблюдал, как он работает. Циркач!

– Где живет? – спросил Лацис, прерывая неуместные восторги Сергеева, восхищенного искусством Пискарева.

– В ночлежке, которая при базаре. Там ни с кем дружбу не водит. И вообще он такой… смурной, что ли… – продолжил докладывать Сазонов.

– Когда появился в Новозыбкове?

– Недавно.

– Недавно: год назад? неделю? месяц?

– Виноват, – обезоруживающе улыбнулся Сазонов и четко доложил: – В Новозыбков он приехал за четыре дня до перемещения сюда штаба армии. Проверил по записям в ночлежке. До этого сапожничал в Киеве, на Сенном базаре. Тоже проверил.

– Ни с кем не встречается? – спросил Лацис у Сергеева, которому было поручено наблюдение за Пискаревым.

– Вроде нет. – И тут же поправился: – Нет, Мартин Янович! Следил за каждым его шагом. Обувку, которую ремонтирует, тоже всю проверяем…

– Ночлежка – рынок, рынок – ночлежка. Двое суток глаз с него не спускаем, – зло сказал Фролов. – И все бесполезно.