– Не в рыцарских правилах пользоваться столь явным преимуществом, – еще пытался протестовать он.

– На самом деле преимущество будет у меня, – возразил я, – ибо пан Адам забыл, что наш поединок называется «божьим судом», а бог не в силе, он – в правде. Именно для того, чтобы доказать это, равно как и свою правоту, я и решил отказаться от сабель, поскольку там мне не потребуется даже божья помощь. Думаю, те, кто, как и я, пребывал с государем в Путивле, хорошо помнят это, равно как и мой поединок с паном Свинкой.

Дворжицкий склонил голову в знак согласия, Дмитрий, решившись, наконец открыл рот, чтобы утвердить условия, но я успел торопливо добавить:

– Однако если ясновельможный пан настаивает, пусть будет совсем по его, а потому согласен включить в качестве оружия помимо рук и все остальные части тела.

Тот озадаченно воззрился на меня. Пришлось пояснить, что мои слова означают полное отсутствие каких бы то ни было правил, то есть можно бить как угодно, куда угодно и чем угодно – головой, плечами, ногами и так далее, равно как и применять к противнику подножки и прочее.

– Зачем ты так поведал про Русь? – хмуро спросил меня Дмитрий, самолично вечером появившись на моем подворье, якобы чтоб отдать последний долг памяти своему бывшему учителю танцев и геральдики.

Правда, на гроб с телом Квентина, стоящий в трапезной, он даже не глянул, пулей проскочив мимо и сразу устремившись по лестнице в мой кабинет-опочивальню, а едва вошел туда, как сразу напустился на меня с упреками.

Мол, я все сделал специально, чтобы в любом случае уцелеть самому и в то же время опозорить Русь, если проиграю поединок. И ведь как здорово я подобрал время, чтоб осрамить его прямо накануне венчания на царство…

– Хорош же я буду на следующий день, ежели…

– Я выиграю бой, – перебил я Дмитрия, даже не дослушав его до конца.

– Но почему ты выбрал кулаки?!

– Не хочу никого убивать, – ответил я честно. – Потому и оговорил, что признает поражение не сам боец, а тот, кого он представляет. Не станет же пан Дворжицкий дожидаться, пока я совсем удавлю его воина, верно?

Дмитрий кивнул, соглашаясь, молча прошел из угла в угол, зачем-то провел рукой по стене и, резко обернувшись, с кривой улыбкой спросил:

– А ты не боишься, что, коль тебе станет худо, я не стану торопиться с таким признанием, пока…

Я молча поклонился и без всякой иронии, на полном серьезе, насколько мог проникновенно заверил его, что не только не боюсь, но и прошу его об этом, ибо все равно вывернусь.

– Ты так веришь в себя?! – не поверил он услышанному.

– Не знаю почему, – нерешительно пожал плечами я, – но я уверен, что к послезавтрашнему дню буду уметь такое, чего ты еще никогда не видел. Знаешь, словно кто-то сидит во мне и говорит это. Странно…

Дмитрий опешил и опасливо уставился на меня.

Интересно, поверит? Впрочем, неважно. Пусть не сейчас, а потом, но придется… когда все увидит воочию. Вместо этого я посоветовал больше не думать о «божьем суде», а пойти и проститься с Квентином.

Про Пепла говорить не стал, хотя гробов в трапезной стояло два.

– Он всегда верил тебе, государь, – вздохнул я, вежливо распахивая перед ним дверь, но продолжать не стал.

Сдается, Дмитрий и так понял, какие слова остались недосказанными, поскольку не произнес ни слова, поспешив к лестнице.

Сказать мне ему и впрямь было что. Если бы он не наболтал шотландцу черт знает что, то навряд ли тот до такой степени озлобился бы на меня, что пошел на открытое предательство.

Возможно, осознавая свою вину, пусть не полностью, но частично, Дмитрий пробыл подле Квентина всего ничего. Немного постоял сбоку, скорчив гримасу, которая, очевидно, означала вселенскую скорбь, зачем-то поправил саван, небрежно поцеловал в лоб Дугласа, продолжающего по-прежнему улыбаться уголками рта, и сразу перешел ко второму гробу с телом Пепла.

Подле моего гвардейца он пробыл и того меньше, после чего был таков.

На мне вины за гибель шотландца было куда меньше, но она тоже имелась, и в отличие от «красного солнышка» осознавал я ее куда глубже.

Как я мимоходом узнал всего пару часов назад, Квентин еще до суда виделся с моими ратниками, которые, возвратившись после допроса от Басманова, согласно указу боярина не куда-нибудь, а на мое подворье, принялись добросовестно ждать результата.

Ждать было скучно, а ребята понятия не имели о предательстве Дугласа, так что особо не таились перед ним, пересказывая, каково им досталось по пути в Кострому, да какие задушевные песни о любви пел их воевода, да как геройски дрался, спасая царевну.

Много чего они ему поведали.

Хорошо хоть не забыли мои слова о том, что пока надлежит держать мою любовь в секрете, однако ревнивому шотландцу и без того было с лихвой через край, вот он и проголосовал за мой смертный приговор.

«А ведь я даже не знаю, кто его настоящий отец, да и имя матери тоже не запомнил», – вдруг подумалось мне.

Впрочем, немудрено. Он же всегда делал основной упор на короле Якове, который якобы и является его отцом, а мать если и упоминал, то всего раза два – то ли Элизабет, то ли Джейн, то ли Маргарет…

Нет, не помню.

Не знаю, сколько времени я провел подле тела. Может, час, может, два, а то и все три. В голове продолжали суматошно мелькать разные альтернативные варианты, при которых все могло бы быть совсем иначе, куда радостнее и приятнее, в том числе и самый простой.

Достаточно мне было тогда сказать Багульнику, что я непременно загляну вечером на подворье, и Дуглас никуда бы не поехал, а терпеливо дожидался бы меня в тереме, и сейчас был бы жив-здоров, а теперь он холоден и неподвижен, и все это из-за…

Дверь вдруг резко, с неприятным скрежетом отворилась, открывая проем, ведущий в черноту сеней. Я вздрогнул, очнувшись от раздумий, и растерянно посмотрел на нее, но в трапезную никто не вошел. Зато стало куда темнее – поток воздуха разом погасил почти все свечи, оставив гореть лишь четыре.

Я протянул руку к одной из них, чтобы заново зажечь остальные, но тут дверь столь же неожиданно, с коротким скрипом, очень похожим на неприятный смех, захлопнулась, и еще три свечи потухли. Единственная, чей огонек не угас, осталась в моих руках.

Недоуменно пожав плечами, я поднес ее к черным фитилям остальных, но успел запалить только три, вдруг осознав, что и я, и даже Дмитрий были лишь косвенными виновниками гибели Квентина.

Косвенными, но далеко не главными, ибо шотландец был обречен на смерть.

Господи, какой же я слепец. Остается лишь вновь и вновь повторять: «Поднимите мне веки!», хотя теперь это делать все равно поздно.

Ведь дело вовсе не в том, что я его не простил, и уж точно не в том, что он забыл свою саблю. Все равно бы Дуглас погиб.